Трогательные, открытые, нежные и беззащитные книги Януша Корчака никого не оставляют равнодушными. Прочитанные всего один раз, они не забываются, а требуют возвращения к себе, обдумывания, заставляют сверять жизнь с теми истинами, которые великий педагог так просто и естественно рассказывал в своих небольших историях. Корчак – один из немногих, кто говорит о воспитании детей без патетики и назидания, так, как будто он ваш старый друг, знающий сокровенные тайны вашей семьи. Лучик добра, полученный из его книг, согреет вас и ваших детей на многие годы. В издание включены работы Я. Корчака "Право ребенка на уважение", "Правила жизни", педагогические статьи.
Януш Корчак
Уважение к ребенку
Право детей на уважение
Пренебрежение – недоверие
С ранних лет мы растем в сознании, что большое важнее, чем малое.
– Я большой, – радуется ребенок, когда его ставят на стол.
– Я выше тебя, – отмечает он с чувством гордости, меряясь с ровесником.
Неприятно вставать на цыпочки и не дотянуться, трудно мелкими шажками поспевать за взрослыми, из крохотной ручонки выскальзывает стакан. Неловко и с трудом влезает ребенок на стул, в коляску, на лестницу; не может достать дверную ручку, посмотреть в окно, что-либо снять или повесить, потому что высоко. В толпе его заслоняют, не заметят и толкнут. Неудобно, неприятно быть маленьким.
Уважение и восхищение вызывает большое, то, что занимает много места. Маленький же повседневен, неинтересен. Маленькие люди – маленькие и потребности, радости и печали.
Производят впечатление – большой город, высокие горы, большие деревья. Мы говорим:
– Великий подвиг, великий человек.
А ребенок мал, легок, не чувствуешь его в руках. Мы должны наклониться к нему, нагнуться.
А что еще хуже, ребенок слаб.
Мы можем его поднять, подбросить вверх, усадить против воли, можем насильно остановить на бегу, свести на нет его усилия.
Всякий раз, когда он не слушается, у меня про запас есть сила. Я говорю: "Не уходи, не тронь, подвинься, отдай". И он знает, что обязан уступить, а ведь сколько раз пытается ослушаться, прежде чем поймет, сдастся, покорится!
Кто и когда, в каких исключительных условиях осмелится толкнуть, тряхнуть, ударить взрослого? А какими обычными и невинными кажутся нам наши шлепки, волочения ребенка за руку, грубые "ласковые" объятия!
Чувство слабости вызывает почтение к силе; каждый, уже не только взрослый, но и ребенок постарше, посильнее, может выразить в грубой форме неудовольствие, подкрепить требование силой, заставить слушаться: может безнаказанно обидеть.
Мы учим на собственном примере пренебрежительно относиться к тому, кто слабее. Плохая наука, мрачное предзнаменование.
Облик мира изменился. Уже не сила мускулов выполняет работы, обороняет от врага, не сила мускулов вырывает у земли, лесов и моря владычество, благосостояние, безопасность. Закабаленный раб – машина! Мускулы утратили свои исключительные права и цену. Тем больший почет уму и знаниям.
Подозрительный чулан, скромная келья мыслителя разрослись в залы исследовательских институтов. Нарастают этажи библиотек, полки гнутся под тяжестью книг. Святыни гордого разума заполнились людьми. Человек науки творит и повелевает. Иероглифы цифр опять и опять обрушивают на толпы новые достижения, свидетельствуя о мощи человечества.
Все это надо охватить памятью и постичь.
Продлеваются годы упорной учебы, все больше и больше школ, экзаменов, печатного слова. А ребенок маленький, слабенький, живет еще недолго – не читал, не знает…
Мы пестуем, заслоняем от бед, кормим и обучаем. Он получает все без забот; чем он был бы без нас, которым всем обязан?
Исключительно, единственно и все – мы.
Мы распоряжаемся и требуем послушания.
Морально и юридически ответственные, знающие и предвидящие, мы единственные судьи поступков, душевных движений, мыслей и намерений ребенка.
Мы поручаем и проверяем выполнение – по нашему хотению, по нашему разумению, – наши дети, наша собственность – руки прочь!
(Правда, кое-что изменилось. Уже не только воля и исключительный авторитет семьи – еще осторожный, но уже общественный контроль. Слегка, незаметно.)
Нищий распоряжается милостыней как заблагорассудится, а у ребенка нет ничего своего, он должен отчитываться за каждый даром полученный в личное пользование предмет.
Нельзя порвать, сломать, запачкать, нельзя подарить, нельзя с пренебрежением отвергнуть. Ребенок должен принять и быть довольным. Все в назначенное время и в назначенном месте, благоразумно и согласно предназначению.
Может быть, поэтому он так ценит ничего не стоящие пустячки, которые вызывают у нас удивление и жалость; разный хлам – единственная по-настоящему собственность и богатство – шнурок, коробок, бусинки.
Взамен за эти блага ребенок должен уступать, заслуживать хорошим поведением – выпроси или вымани, только не требуй! Ничто ему не причитается, мы даем добровольно.
Из-за нищеты ребенка и милости материальной зависимости отношение взрослых к детям аморально.
Мы пренебрегаем ребенком, ибо он не знает, не догадывается, не предчувствует.
Не знает трудностей и сложности жизни взрослых, не знает, откуда наши подъемы и упадки и усталость, что нас лишает покоя и портит нам настроение: не знает зрелых поражений и банкротств. Легко отвлечь внимание наивного ребенка, обмануть, утаить от него.
Он думает, что жизнь проста и легка. Есть папа, есть мама; отец зарабатывает, мама покупает. Ребенок не знает ни измены долгу, ни приемов борьбы взрослых за свое и не свое.
Свободный от материальных забот, от соблазнов и от сильных потрясений, он не может о них судить. Мы его разгадываем моментально, пронзаем насквозь небрежным взглядом, без предварительного следствия раскрываем неуклюжие хитрости.
А быть может, мы обманываемся, видя в ребенке лишь то, что хотим видеть?
Быть может, он прячется от нас, быть может, втайне страдает?
Мы опустошаем горы, вырубаем деревья, истребляем диких зверей. Там, где раньше были дебри и топи, – все многочисленнее селения. Мы насаждаем человека на новых землях.
Нами покорен мир, нам служат и зверь, и железо; порабощены цветные расы, определены в общих чертах взаимоотношения наций и задобрены массы. Далеко еще до справедливых порядков, больше на свете обид и мытарств.
Несерьезными кажутся ребячьи сомнения и протесты.
Светлый ребячий демократизм не знает иерархии. Прежде времени печалит ребенка пот батрака и голодный ровесник, злая доля Савраски и зарезанной курицы. Близки ему собака и птица, ровня – бабочка и цветок, в камушке и ракушке он видит брата. Чуждый высокомерию выскочки, ребенок не знает, что душа только у человека.
Мы пренебрегаем ребенком, ведь впереди у него много часов жизни. Чувствуем тяжесть наших шагов, неповоротливость корыстных движений, скупость восприятий и переживаний. А ребенок бегает и прыгает, смотрит на что попало, удивляется и расспрашивает; легкомысленно льет слезы и щедро радуется.
Ценен погожий осенний день, когда солнце редкость, а весной и так зелено. Хватит и кое-как, мало ему для счастья надо, стараться не к чему. Мы поспешно и небрежно отделываемся от ребенка. Презираем многообразие его жизни и радость, которую ему легко дать.
Ребенок не солдат, не обороняет родину, хотя вместе с ней и страдает. С его мнением нет нужды считаться, не избиратель: не заявляет, не требует, не грозит.
Слабый, маленький, бедный, зависимый – ему еще только быть гражданином.
Снисходительное ли, резкое ли, грубое ли, а все – пренебрежение.
Сопляк, еще ребенок – будущий человек, не сегодняшний. По-настоящему он еще только будет.
Присматривать, ни на минуту не сводить глаз. Присматривать, не оставлять одного. Присматривать, не отходить ни на шаг.
Упадет, ударится, порежется, испачкается, прольет, порвет, сломает, испортит, засунет куда-нибудь, потеряет, подожжет, впустит в дом вора. Повредит себе, нам, покалечит себя, нас, товарища по игре.
Надзирать – никаких самостоятельных начинаний – полное право контроля и критики.
Не знает, сколько и чего ему есть, сколько и когда ему пить, не знает границ своих сил. Стало быть, стоять на страже диеты, сна, отдыха. Как долго? С какого времени? Всегда. С возрастом недоверие к ребенку принимает иной характер, но не уменьшается, а даже возрастает.
Пренебрежение — недоверие
С ранних лет мы растем в сознании, что большое — важнее, чем малое.
— Я большой, — радуется ребенок, когда его ставят на стол.
— Я выше тебя, — отмечает он с чувством гордости, меряясь с ровесником.
Неприятно вставать на цыпочки и не дотянуться, трудно мелкими шажками поспевать за взрослым, из крохотной ручонки выскальзывает стакан. Неловко и с трудом влезает ребенок на стул, в коляску, на лестницу; не может достать дверную ручку, посмотреть в окно, что-либо снять или повесить, потому что высоко. В толпе заслоняют его, не заметят и толкнут. Неудобно, неприятно быть маленьким.
Уважение и восхищение вызывает большое, то, что занимает много места. Маленький же повседневен, неинтересен. Маленькие люди — маленькие и потребности, радости и печали.
Производят впечатление — большой город, высокие горы, большие деревья. Мы говорим:
— Великий подвиг, великий человек.
А ребенок мал, легок, не чувствуешь его в руках. Мы должны наклониться к нему, нагнуться.
А что еще хуже, ребенок слаб.
Мы можем его поднять, подбросить вверх, усадить против воли, можем насильно остановить на бегу, свести на нет его усилия.
Всякий раз, когда он не слушается, у меня про запас есть сила. Я говорю: «Не уходи, не тронь, подвинься, отдай». И он знает, что обязан уступить; а ведь сколько раз пытается ослушаться, прежде чем поймет, сдастся, покорится!
Кто и когда, в каких исключительных условиях осмелится толкнуть, тряхнуть, ударить взрослого? А какими обычными и невинными кажутся нам наши шлепки, волочения ребенка за руку, грубые «ласковые» объятия!
Чувство слабости вызывает почтение к силе; каждый, уже не только взрослый, но и ребенок постарше, посильнее, может выразить в грубой форме неудовольствие, подкрепить требование силой, заставить слушаться: может безнаказанно обидеть.
Мы учим на собственном примере пренебрежительно относиться к тому, что слабее. Плохая наука, мрачное пред-знаменование.
Облик мира изменился. Уже не сила мускулов выполняет работы и обороняет от врага, не сила мускулов вырывает у земли, у моря и лесов владычество, благосостояние и безопасность. Закабаленный раб — машина! Мускулы утратили свои исключительные права и цену. Тем больший почет уму и знаниям.
Подозрительный чулан, скромная келья мыслителя разрослись в залы исследовательских институтов. Нарастают этажи библиотек, полки гнутся под тяжестью книг. Святыни гордого разума заполнились людьми. Человек науки творит и повелевает. Иероглифы цифр и знаков опять и опять обрушивают на толпы новые достижения, свидетельствуя о мощи человечества. Все это надо охватить памятью и постичь.
Продлеваются годы упорной учебы, все больше школ, экзаменов, печатного слова. А ребенок маленький, слабенький, живет еще недолго — не читал, не знает...
Грозная проблема — как делить завоеванные пространства, какие и кому давать задания и вознаграждения, как освоить покоренный земной шар. Сколько и как разбросать мастерских, чтобы накормить алчущие труда руки и мозг, как удержать человечий муравейник в повиновении и порядке, как застраховать себя от злой воли и сумасбродства личности, как наполнить часы жизни действием, отдыхом, развлечениями, уберечь от апатии, пресыщения, скуки. Как
сплачивать людей в дисциплинированные союзы, облегчать взаимопонимание; когда разъединять и делить. Здесь подгонять, ободрять, там сдерживать, здесь разжигать пыл, там
Осторожно действуют политики и законодатели, да и то часто ошибаются.
И о ребенке взрослые совещаются и решают; но кто ста-нет у наивного спрашивать его мнения, его согласия: что он может сказать?
Кроме ума и знаний в борьбе за существование и за вес в обществе помогает смекалка. Человек расторопный чует поживу и срывает куш; вопреки всем расчетам, сразу и легко зашибает деньгу; поражает и вызывает зависть. Доско-нально приходится знать человека, и уже не алтари, а хлева жизни.
А ребенок семенит беспомощно с учебником, мячом и куклой, смутно чувствуя, что без его участия где-то над ним совершается что-то важное и большое, что решает, есть ему доля или нет доли, карает и награждает и сокрушает.
Цветок — предвестник будущего плода, цыпленок станет курицей-несушкой, телка будет давать молоко. А до тех пор — старания, траты и забота — убережешь ли, не подведет ли?
Все растущее вызывает тревогу, долго ведь приходится ждать; может быть, и будет опорой старости, и воздаст сторицею. Но жизнь знает засухи, заморозки и град, которые побивают и губят жатву.
Мы ждем предзнаменований, хотим предугадать, огра-дить; тревожное ожидание того, что будет, усиливает пренебрежение к тому, что есть.
Мала рыночная стоимость несозревшего. Лишь перед законом и богом цвет яблони стоит столько же, что и плод, и зеленые всходы — сколько спелые нивы.
Мы пестуем, заслоняем от бед, кормим и обучаем. Ребенок получает все без забот; чем он был бы без нас, которым всем обязан?
Исключительно, единственно и все — мы.
Мы распоряжаемся и требуем послушания.
Морально и юридически ответственные, знающие и предвидящие, мы единственные судьи поступков, душевных движений, мыслей и намерений ребенка.
Мы поручаем и проверяем выполнение по нашему хотению и разумению — наши дети, наша собственность — руки прочь!
(Правда, кое-что изменилось. Уже не только воля и исключительный авторитет семьи — еще осторожный, но уже общественный контроль. Слегка, незаметно.)
Нищий распоряжается милостыней как заблагорассудится, а у ребенка нет ничего своего, он должен отчиты-ваться за каждый даром полученный в личное пользование предмет.
Нельзя порвать, сломать, запачкать, нельзя подарить, нельзя с пренебрежением отвергнуть. Ребенок должен принять и быть довольным. Все в назначенное время и в назначенном месте, благоразумно и согласно предназначению.
Может быть, поэтому он так ценит ничего не стоящие пустячки, которые вызывают у нас удивление и жалость: разный хлам — единственная по-настоящему собственность и богатство — шнурок, коробок, бусинки.
Взамен за эти блага ребенок должен уступать, заслуживать хорошим поведением — выпроси или вымани, но только не требуй! Ничто ему не причитается, мы даем добровольно. (Возникает печальная аналогия: подруга богача.)
Из-за нищеты ребенка и милости материальной зависимости отношение взрослых к детям аморально.
Мы пренебрегаем ребенком, ибо он не знает, не догадывается, не предчувствует. Не знает трудностей и сложности жизни взрослых, не знает, откуда наши подъемы и упадки и усталость, что нас лишает покоя и портит нам настроение; не знает зрелых поражений и банкротств. Легко отвлечь внимание наивного ребенка, обмануть, утаить от него.
Он думает, что жизнь проста и легка. Есть папа, есть мама; отец зарабатывает, мама покупает. Ребенок не знает ни измены долгу, ни приемов борьбы взрослых за свое и не свое.
Свободный от материальных забот, от соблазнов и от сильных потрясений, он не может о них и судить. Мы его разгадываем моментально, пронзаем насквозь небрежным взглядом, без предварительного следствия раскрываем неуклюжие хитрости.
А быть может, мы обманываемся, видя в ребенке лишь то, что хотим видеть?
Быть может, он прячется от нас, быть может, втайне страдает?
Мы опустошаем горы, вырубаем деревья, истребляем диких зверей. Там, где раньше были дебри и топи, - все многочисленнее селения. Мы насаждаем человека на новых землях.
Нами покорен мир, нам служат и зверь, и железо; порабощены цветные расы, определены в общих чертах взаимоотношения наций и задобрены массы. Далеко еще до справедливых порядков, больше на свете обид и мытарств.
Несерьезными кажутся ребячьи сомнения и протесты.
Светлый ребячий демократизм не знает иерархии. Прежде времени печалит ребенка пот батрака и голодный ровесник, злая доля Савраски и зарезанной курицы. Близки ему собака и птица, ровня —- бабочка и цветок, в камушке и ракушке он видит брата. Чуждый высокомерию выскочки, ребенок не знает, что душа только у чело-века.
Мы пренебрегаем ребенком, ведь впереди у него много часов жизни.
Чувствуем тяжесть наших шагов, неповоротливость корыстных движений, скупость восприятий и переживаний. А ребенок бегает и прыгает, смотрит на что попало, удивляется и расспрашивает; легкомысленно льет слезы и щедро радуется.
Ценен погожий осенний день, когда солнце редкость, а весной и так зелено. Хватит и кое-как, мало ему для счастья надо, стараться ни к чему. Мы поспешно и небрежно отделываемся от ребенка. Презираем многообразие его жизни и радость, которую ему легко дать.
Это у нас убегают важные минуты и годы; у него время терпит, успеет еще, подождет.
Ребенок не солдат, не обороняет родину, хотя вместе с ней и страдает.
Слабый, маленький, бедный, зависящий — ему еще только быть гражданином.
Снисходительное ли, резкое ли, грубое ли, а все — пре-небрежение.
Сопляк, еще ребенок — будущий человек, не сегодняшний. По-настоящему он еще только будет.
Присматривать, ни на минуту не сводить глаз. Присматривать, не оставлять одного. Присматривать, не отходить ни на шаг.
Упадет, ударится, порежется, испачкается, прольет, порвет, сломает, испортит, засунет куда-нибудь, потеряет, подожжет, впустит в дом вора. Повредит себе, нам, покалечит себя, нас, товарища по игре.
Надзирать — никаких самостоятельных начинаний — полное право контроля и критики.
Не знает, сколько и чего ему есть, сколько и когда ему пить, не знает границ своих сил. Стало быть, стоять на страже диеты, сна, отдыха.
Как долго? С какого времени? Всегда. С возрастом недо-верие к ребенку принимает иной характер, но не умень-шается, а даже возрастает.
Ребенок не различает, что важно, а что неважно. Чужды ему порядок, систематический труд. Рассеянный, он забудет, пренебрежет, упустит. Не знает, что своим будущим за все ответит.
Мы должны наставлять, направлять, приучать, подавлять, сдерживать, исправлять, предостерегать, предотвра-щать, прививать, преодолевать.
Преодолевать капризы, прихоти, упрямство.
Прививать осторожность, осмотрительность, опасения и беспокойство, умение предвидеть и даже предчувствовать.
Мы, опытные, знаем, сколько вокруг опасностей, засад, ловушек, роковых случайностей и катастроф.
Знаем, что и величайшая осторожность не дает полной гарантии — и тем более мы подозрительны: чтобы иметь
чистую совесть, и случись беда, так хоть не в чем было себя упрекнуть.
Мил ему азарт шалостей, удивительно, как он льнет именно к дурному. Охотно слушает дурные нашептывания, следует самым плохим примерам.
Портится легко, а исправить трудно.
Мы ему желаем добра, хотим облегчить; весь свой опыт отдаем без остатка: протяни только руку — готовое! Знаем, что вредно детям, помним, что повредило нам самим, пусть хоть он избежит этого, не узнает, не испытает.
«Помни, знай, пойми».
«Сам убедишься, сам увидишь».
Не слушает! Словно нарочно, словно назло.
Приходится следить, чтобы послушался, приходится сле-дить, чтобы выполнил. Сам он явно стремится ко всему дурному, выбирает худший, опасный путь.
Как же терпеть бессмысленные проказы, нелепые вы-ходки, необъяснимые вспышки?
Подозрительно выглядит первичное существо. Кажется покорным и невинным, а по существу хитро и коварно.
Умеет ускользнуть от контроля, усыпить бдительность, обмануть. Всегда у него готова отговорка, увертка, утаит, а то и вовсе солжет.
Ненадежный, вызывает разного рода сомнения.
Презрение и недоверие, подозрения и желание обвинить.
Печальная аналогия: дебошир, человек пьяный, взбунтовавшийся, сумасшедший. Как же — вместе, под одной крышей?
Неприязнь
Это ничего. Мы любим детей. Несмотря ни на что, они наша услада, бодрость, надежда, радость, отдых, светоч жизни. Не спугиваем, не обременяем, не терзаем; дети свободны и счастливы...
Но отчего они как бы бремя, помеха, неудобный привесок? Откуда неприязнь к любимому ребенку?
Прежде чем он мог приветствовать этот негостеприимный мир, в жизнь семьи уже вкрались растерянность и ограничения. Канули безвозвратно краткие месяцы долгожданной законной радости.
Длительный период неповоротливого недомогания за-вершают болезнь и боли, беспокойные ночи и дополнительные расходы. Утрачен покой, исчез порядок, нарушено равновесие бюджета.
Вместе с кислым запахом пеленок и пронзительным криком новорожденного забряцала цепь супружеской неволи.
Тяжело, когда нельзя договориться и надо додумывать и догадываться.
Но мы ждем, быть может, даже и терпеливо.
А когда наконец он начнет ходить и говорить, — путается под ногами, все хватает, лезет во все щели, основательно-таки мешает и вносит непорядок — маленький неряха и деспот.
Причиняет ущерб, противопоставляет себя нашей ра-зумной воле. Требует и понимает лишь то, что его душень-ке угодно.
Не следует пренебрегать мелочами: обида на детей складывается и из раннего вставания, и смятой газеты, пятен на платьях и обоях, обмоченного ковра, разбитых очков и сувенирной вазочки, пролитого молока и духов и гонорара врачу.
Спит не тогда, когда нам желательно, ест не так, как нам хочется; мы-то думали — засмеется, а он испугался и плачет. А хрупок как! Любой недосмотр грозит болезнью, суля новые трудности.
Если один из родителей прощает, другой - - в пику тому — не спускает и придирается; кроме матери имеют свое мнение о ребенке отец, няня, прислуга и соседка; и на-перекор матери или тайком наказывают ребенка.
Маленький интриган бывает причиной трений и неладов между взрослыми; всегда кто-нибудь недоволен и обижен. За поблажку одного ребенок отвечает перед другим. Часто за мнимой добротой скрывается простая небрежность, ребенок делается ответчиком за чужие вины.
(Девочки и мальчики не любят, когда их называют: дети. Общее с самыми маленькими название заставляет отвечать за давнее прошлое, разделять дурную репутацию малышей, выслушивать многочисленные попреки, к ним, старшим, уже не относящиеся.)
Как редко ребенок бывает таким, как нам хочется, как часто рост его сопровождается чувством разочарования!
Кажется, ведь уже должен бы...
Взамен того, что мы даем ему добровольно, он обязан стараться и вознаграждать, обязан понимать, соглашаться и уметь отказываться; и прежде всего — испытывать благодарность. И обязанности, и требования с годами растут, а выполняются чаще всего меньше и иначе, чем мы хотели бы.
Часть идущего на воспитание времени, прав, пожеланий мы передаем школе. Удваивается бдительность, повышается ответственность, возникают столкновения противо-речивых полномочий. Обнаруживаются недостатки.
Родители благосклонно простят ребенка: потворство их вытекает из ясного сознания вины, что дали ему жизнь, нанесли вред, искалечив. Порой мать ищет во мнимой бо-лезни ребенка оружие против чужих обвинений и собствен-ных сомнений.
Воспитатель в частном доме редко находит благоприятные условия для работы с детьми.
Скованный недоверчивым контролем, он вынужден лавировать между чужими указками и своими убеждениями, извне идущим требованием и своим покоем и удобством. Отвечая за вверенного ему ребенка, он терпит последствия сомнительных решений законных опекунов и работодателей.
Вынужденный утаивать и обходить трудности, воспи-татель легко может деморализоваться, привыкнуть к двуличию — озлобится и обленится.
С годами расстояние между тем, что хочет взрослый и к чему стремится ребенок, увеличивается: растет знание нечистых способов порабощения.
Появляются жалобы на неблагодарную работу: если Бог хочет кого покарать, то делает его воспитателем.
Дети, живые, шумные, интересующиеся жизнью и ее загадками, нас утомляют; их вопросы и удивление, открытия и попытки — часто с неудачным результатом — терзают. Реже мы — советчики, утешители, чаще — суровые судьи. Немедленный приговор и кара дают один результат: проявления скуки и бунта будут реже, зато силь-нее и упорнее. Стало быть, усилить надзор, преодо-леть сопротивление, застраховать себя от неожи-данностей.
Так катится воспитатель по наклонной плоскости: пренебрегает, не доверяет, подозревает, следит, ловит, журит, обвиняет и наказывает, ищет приемлемых способов, чтобы не допустить повторения;
все чаще запрещает и беспощаднее принуждает, не хочет видеть стараний ребенка получше написать страницу или заполнить час жизни; сухо констатирует: плохо.
Редка лазурь прощений, часты багрянцы гнева и возмущения.
Насколько большего понимания требует воспитание группы детей, насколько легче впасть здесь в ошибку обвинений и обид!
Один маленький, слабенький и то утомляет, единичные проступки и то сердят; а как надоедлива, навязчива и неисповедима в своих реакциях толпа!
Поймите же наконец: не дети, а толпа. Масса, банда, свора — не дети.
Ты сжился с мыслью, что ты сильный, и вдруг чувству-ешь себя маленьким и слабым. Толпа, этот великан с большим общим весом и суммой громадного опыта, то сплачивается в солидарном отпоре, то распадается на десятки пар ног и рук — голов, каждая из которых таит иные мысли и сокровенные желания.
Как трудно бывает новому воспитателю в классе или в интернате, где дети, содержавшиеся в строгом повино-вении, — обнаглевшие и опустошенные — организовались на основах бандитского насилия! Как сильны они и грозны, когда общими усилиями ударят в твою волю, желая прорвать плотину, — не дети, стихия!
Сколько их, скрытых революций, о которых воспитатель умалчивает; ему стыдно признаться, что он слабее ребенка.
Раз проученный, воспитатель ухватится за любое средство, чтобы подавить, покорить. Никаких фамильярностей,
невинных шуток; никаких бурчаний в ответ, передергива-ний плечами, жестов досады, упрямого молчания, гневных взглядов! Вырвать с корнем, мстительно выжечь пренебрежение и злобную строптивость! Вожаков он подкупит особыми правами, подберет себе приспешников, не поза-ботится о справедливости наказаний, были бы суровы, — в назидание, чтобы вовремя погасить первую искру бунта, чтобы толпа-богатырь даже мысленно не отваживалась разгуляться или ставить требования.
Слабость ребенка может пробуждать нежность, сила ребячьей массы возмущает и оскорбляет.
Существует ложное обвинение, что от дружеского обращения ребята наглеют, и ответом на доброту будут недисциплинированность и беспорядки.
Но не станем называть добротой беспечность, неумение и беспомощную глупость. Кроме продувных хапуг и мизантропов, среди воспитателей встречаются люди никчемные, не удержавшиеся ни на одной работе, не способные ни к какому ответственному посту.
Бывает, учитель заигрывает с детьми, хочет быстро, дешево, без труда вкрасться в доверие. Хочет порезвиться, если в хорошем настроении, а не кропотливо организовывать жизнь коллектива. Подчас эти барские поблажки перемежаются с приступами дурного настроения. Такой учитель делает себя посмешищем в глазах детей.
Бывает, честолюбцу кажется, что легко переделать человека, убеждая и ласково наставляя: стоит лишь растрогать и выманить обещание исправиться. Такой учитель раздражает и надоедает.
Бывает, напоказ — друзья, на словах — союзники, на деле — коварнейшие враги и обидчики. Такие учителя вызывают отвращение.
Ответом на третирование будет пренебрежение, на дружелюбие — неприязнь, бунт, на недоверие — конспи-рация.
Годы работы все очевиднее подтверждали, что дети заслуживают уважения, доверия и дружеского отношения, что нам приятно быть с ними в этой ясной атмосфере ласковых ощущений, веселого смеха, первых бодрых усилий и удивлений, чистых, светлых и милых радостей, что работа эта живая, плодотворная и красивая.
Одно лишь вызывало сомнение и беспокойство.
Отчего подчас самый надежный — и подведет? Отчего — правда, редко, но бывают — внезапные взрывы массовой недисциплинированности всей группы? Может, и взрослые не лучше, только более солидные, надежные, спокойней можно на них положиться?
Я упорно искал и постепенно находил ответ.
1. Если воспитатель ищет в детях черты характера и достоинства, которые кажутся ему особо ценными, если хочет сделать всех на один лад, увлечь всех в одном направлении, его введут в заблуждение: одни подделаются под его требования, другие искренне поддадутся внушению — до поры до времени. А когда выявится действительный облик ребенка, не только воспитатель, но и ребенок болезненно ощутит свое поражение. Чем больше старание замаскироваться или повлиять — тем более бурная реакция; ребенку, раскрытому в самых своих доподлинных тенденциях, уже нечего терять. Какая важная отсюда вытекает мораль!
2. Одна мера оценки у воспитателя, другая у ребят: и он, и они видят душевное богатство; он ждет, чтобы это душевное богатство развилось, а они ждут, какой им будет прок от этих богатств уже теперь: поделится ли ребенок, чем владеет, или сочтет себя вправе не дать — гордый, завистливый эгоист, скряга! Не расскажет сказки, не сыграет, не нарисует, не поможет и не услужит — «будто одолжение делает», «упрашивать надо». Попав в изоляцию, ребенок широким жестом хочет купить благосклонность у своего ребячьего общества, которое радостно встречает перемену. Не вдруг испортился, а, наоборот, понял и исправился.
3. Все подвели, всем скопом обидели.
Я нашел объяснение в книжке о дрессировке зверей -и не скрываю источника. Лев не тогда опасен, когда сердится, а когда разыграется, хочет пошалить; а толпа сильна, как лев...
Решение надо искать не столько в психологии, сколько — и это чаще — в медицине, социологии, этнологии, истории, поэзии, криминалистике, в молитвеннике и в учебнике по дрессировке. Ars longa *.
4. Настал черед самого солнечного (о, хоть бы не последнего!) объяснения. Ребенка может опьянить кислород воздуха, как взрослого водка. Возбуждение, торможение цент-ров контроля, азарт, затмение; как реакция — смущение, неприятный осадок — изжога, сознание вины. Наблюдение мое клинически точно. И у самых почтенных граждан может быть слабая голова.
Не порицать: это ясное опьянение детей вызывает чувство растроганности и уважения, не отдаляет и разделяет, а сближает и делает союзниками.
Мы скрываем свои недостатки и заслуживающие нака-зания поступки. Критиковать и замечать наши забавные особенности, дурные привычки, смешные стороны детям не разрешается. Мы строим из себя совершенства. Под угрозой высочайшей обиды оберегаем тайны господствующего класса, касты избранных — приобщенных к высшим таинствам. Обнажать бесстыдно и ставить к позорному столбу можно лишь ребенка.
Мы играем с детьми краплеными картами; слабости детского возраста бьем тузами достоинств взрослых. Шулеры, мы так подтасовываем карты, чтобы самому плохому в детях противопоставить то, что в нас хорошо и ценно.
Где наши лежебоки и легкомысленные лакомки-гурманы, дураки, лентяи, лодыри, авантюристы, люди недобросовестные, плуты, пьяницы и воры? Где наши насилия и явные и тайные преступления? Сколько дрязг, хитростей, зависти, наговоров, шантажей, слов, что калечат, дел, что позорят! Сколько тихих семейных трагедий, от которых страдают дети, первые мученики — жертвы!
А ведь взрослое общество тщательно просеяно и процежено. Сколько человеческих подонков и отбросов унесено водосточными канавами, вобрано могилами, тюрьмами и сумасшедшими домами!
Мы велим уважать старших, опытных, не рассуждая; а у ребят есть и более близкое им начальство — подростки, с их навязчивым подговариванием и давлением.
Преступные и неуравновешенные ребята бродят без призора и пихаются, расталкивают и обижают, заража-ют. И все дети несут за них солидарную ответственность (ведь и нам, взрослым, подчас от них чуть-чуть достается).
Эти немногочисленные возмущают общественное мнение, выделяясь яркими пятнами на поверхности детской жизни; это они диктуют рутине ее методы: держать детей в повиновении, хотя это и угнетает, в ежовых рукавицах, хотя это и ранит, обращаться сурово, что значит грубо.
Мы не позволяем детям организоваться; пренебрегая, не доверяя, недолюбливая, не заботимся о них; без участия знатоков нам не справиться; а знатоки — это сами дети.
Неужели мы столь некритичны, что ласки, которыми мы преследуем детей, выражают у нас расположение? Неужели мы не понимаем, что, лаская ребенка, это мы принимаем его ласку, беспомощно прячемся в его объятия, ищем защиты и прибежища в часы бездомной боли, бесхозной покинутости — слагаем на него тяжесть страданий и печалей?
Всякая иная ласка — не бегства к ребенку и не мольбы о надежде — это преступные поиски и пробуждение в нем чувственных ощущений.
«Обнимаю, потому что мне грустно. Поцелуй, тогда дам».
Эгоизм, а не расположение.
Право на уважение
Есть как бы две жизни: одна — важная и почтенная, а другая — снисходительно нами допускаемая, менее цен-ная. Мы говорим: будущий человек, будущий работник, будущий гражданин. Что они еще только будут, что потом начнут по-настоящему, что всерьез это лишь в будущем. А пока милостиво позволяем им путаться под ногами, но удобнее нам без них.
Нет! Дети были, и дети будут. Дети не захватили нас врасплох и ненадолго. Дети — не мимоходом встреченный знакомый, которого можно наспех обойти, отделавшись улыбкой и поклоном.
Дети составляют большой процент человечества, насе-ления, нации, жителей, сограждан — они наши верные друзья. Есть, были и будут.
Существует ли жизнь в шутку? Нет, детский возраст — долгие, важные годы в жизни человека.
Жестокие законы Древней Греции и Рима позволяют убить ребенка. В средние века рыбаки вылавливают из рек неводом тела утопленных младенцев. В XVII веке в Париже детей постарше продают нищим, а малышей у собора Парижской Богоматери раздают даром. Это еще очень недавно! И по сей день ребенка бросают, когда он помеха.
Растет число внебрачных, подкинутых, беспризорных, эксплуатируемых, развращаемых, истязуемых детей. Закон защищает их, но в достаточной ли мере? Многое измени-лось на свете; старые законы требуют пересмотра.
Мы разбогатели. Мы пользуемся уже плодами не толь-ко своего труда. Мы наследники, акционеры, совладельцы громадного состояния. Сколько у нас городов, зданий, фабрик, копей, гостиниц, театров! Сколько на рынках товаров, сколько кораблей их перевозит. Налетают потребители и про-сят продать.
Подведем баланс, сколько из общей суммы причитает-ся ребенку, сколько падает на его долю не из милости, не как подаяние. Проверим на совесть, сколько мы выделяем в пользование ребячьему народу, малорослой нации, закрепощенному классу. Чему равно наследство и каким обязан быть дележ; не лишили ли мы, нечестные опекуны, детей их законной доли — не экспроприировали ли?
Тесно детям, душно, скучно, бедная у них, суровая жизнь.
Мы ввели всеобщее обучение, принудительную умственную работу; существует запись и школьная рекрутчина. Мы взвалили на ребенка труд согласования противоположных интересов двух параллельных авторитетов.
Школа требует, а родители дают неохотно. Конфликты между семьей и школой ложатся всей тяжестью на ребен-ка. Родители солидаризуются с не всегда справедливыми обвинениями ребенка школой, чтобы избавить себя от навя-зываемой ею над ним опеки.
Солдатская учеба тоже лишь подготовка ко дню, когда призовут солдата к подвигу; но ведь государство солдата обеспечивает всем. Государство дает ему крышу над головой и пищу; мундир, карабин и денежное довольствие являются правом его, не милостыней.
А ребенок, подлежа обязательному всеобщему обуче-нию, должен просить подаяния у родителей или общины.
Женевские законодатели спутали обязанности и права; тон декларации* не требование, а увещание: воззвание к доброй воле, просьба о благосклонности.
Школа создает ритм часов, дней и лет. Школьные работ-ники должны удовлетворять сегодняшние нужды юных граждан. Ребенок — существо разумное, он хорошо знает потребности, трудности и помехи своей жизни. Не деспо-тичные распоряжения, не навязанная дисциплина, не недо-верчивый контроль, а тактичная договоренность, вера в опыт, сотрудничество и совместная жизнь!
Ребенок не глуп; дураков среди них не больше, чем среди взрослых. Облаченные в пурпурную мантию лет, как часто мы навязываем бессмысленные, некритичные, невыпол-нимые предписания! В изумлении останавливается подчас разумный ребенок перед агрессией язвительной седовла-сой глупости.
У ребенка есть будущее, но есть и прошлое: памятные события, воспоминания и много часов самых доподлинных одиноких размышлений. Так же как и мы — не иначе, — он помнит и забывает, ценит и недооценивает, логично рассуж-дает и ошибается, если не знает. Осмотрительно верит и со-мневается.
Ребенок — иностранец, он не понимает языка, не знает направления улиц, не знает законов и обычаев. Порой пред-почитает осмотреться сам; трудно — попросит указания и совета. Необходим гид, который вежливо ответит на во-просы.
Уважайте его незнание!
Человек злой, аферист, негодяй воспользуется незна-нием иностранца и ответит невразумительно, умышленно вводя в заблуждение. Грубиян буркнет себе под нос. Нет, мы не доброжелательно осведомляем, а грыземся и лаемся с детьми — отчитываем, выговариваем, наказываем.
Как плачевно убоги были бы знания ребенка, не приобрети он их от ровесников, не подслушай, не выкради из слов и разговоров взрослых.
Уважайте труд познания!
Уважайте неудачи и слезы!
Не только порванный чулок, но и поцарапанное колено, не только разбитый стакан, но и порезанный палец, синяк, шишку — а значит, боль.
Клякса в тетрадке — это несчастный случай, неприят-ность, неудача.
«Когда папа прольет чай, мамочка говорит: „Ничего", а мне всегда попадает».
Непривычные к боли, обиде, несправедливости, дети глубоко страдают и потому чаще плачут, но даже слезы ребенка вызывают шутливые замечания, кажутся менее важными, сердят.
«Ишь, распищался, ревет, скулит, нюни распустил».
(Букет слов из словаря взрослых, изобретенный для детского пользования.)
Слезы упрямства и каприза — это слезы бессилия и бунта, отчаянная попытка протеста, призыв на помощь, жалоба на халатность опеки, свидетельство того, что детей неразумно стесняют и принуждают, проявление плохого самочувствия и всегда — страдание.
Уважайте собственность ребенка и его бюджет. Ребе-нок делит со взрослыми материальные заботы семьи, бо-лезненно чувствует нехватки, сравнивает свою бедность с обеспеченностью соученика, беспокоится из-за несчастных грошей, на которые разоряет семью. Он не желает быть обузой.
А что делать, когда нужно и шапку, и книжку, и на кино; тетрадку, если она исписалась, и карандаш, если его взяли или потерялся; а ведь хотелось бы и дать что-либо на память близкому другу, и купить пирожное, и одолжить соученику. Столько существенных нужд, желаний и искуше-ний — и нет!
Не вопиет ли факт, что в судах для малолетних преобладают именно дела о кражах? Недооценка бюджета ребенка мстит за себя — и наказания не помогут. Собственность ребенка — это не хлам, а нищенски убогие материал и орудие труда, надежды и воспоминания.
Не мнимые, а подлинные сегодняшние заботы и беспо-койства, горечь и разочарования юных лет.
Ребенок растет. Интенсивнее жизнь, чаще дыхание, живее пульс, ребенок строит себя — его все больше и больше; глубже врастает в жизнь. Растет днем и ночью, и когда спит и когда бодрствует, и когда весел и когда печален, когда шалит и когда стоит перед тобой и кается.
Бывают весны удвоенного труда развития и затишья осени. Вот разрастается костяк, и сердце не поспевает; то недостаток, то избыток; иной химизм угасающих и развивающихся желез, иные неожиданности и беспокойство.
То ему надо бегать — так, как дышать, — бороться, под-нимать тяжести, добывать; то затаиться, грезить, предаться грустным воспоминаниям. Попеременно то закалка, то жажда покоя, тепла и удобства. То сильное стремление действо-вать, то апатия.
Усталость, недомогание (боль, простуда), жарко, холодно, сонливость, голод, жажда, недостаток чего-либо или из-быток, плохое самочувствие — все это не каприз и не школьная отговорка.
Уважайте тайны и отклонения тяжелой работы роста!
Уважайте текущий час и сегодняшний день! Как ребенок сумеет жить завтра, если мы не даем ему жить сегодня сознательной, ответственной жизнью?
Не топтать, не помыкать, не отдавать в рабство завтрашнему дню, не остужать, не спешить и не гнать.
Уважайте каждую отдельную минуту, ибо умрет она и никогда не повторится, и это всегда всерьез; раненая — станет кровоточить, убитая — тревожить призраком дурных воспоминаний.
Позволим детям упиваться радостью утра и верить. Именно так хочет ребенок. Ему не жаль времени на сказку, на беседу с собакой, на игру в мяч, на подробное рассматривание картинки, на перерисовку буквы, и все это любовно. Он прав.
Мы наивно боимся смерти, не сознавая, что жизнь — это хоровод умирающих и вновь рождающихся мгновений. Год — это лишь попытка понять вечность по-будничному. Мир длится столько, сколько улыбка или вздох. Мать хо-чет воспитать ребенка. Не дождется! Снова и снова иная женщина иного встречает и провожает человека.
Мы неумело делим годы на более зрелые и менее зре-лые; а ведь нет незрелого сегодня, нет никакой возрастной иерархии, никаких низших и высших рангов боли и радости, надежды и разочарований.
Играю ли я или говорю с ребенком — переплелись две одинаково зрелые минуты моей и его жизни; и в толпе детей я всегда на мгновение встречаю и провожаю взглядом
и улыбкой какого-нибудь ребенка. Сержусь ли, мы опять вместе — только моя злая мстительная минута насилует его важную и зрелую минуту жизни.
Отрекаться во имя завтра? А чем оно так заманчиво? Мы всегда расписываем его слишком яркими красками. Сбывается предсказание: валится крыша, ибо не уделено должного внимания фундаменту здания.
Право ребенка быть тем, что он есть
— Что из него будет, кем вырастет? — спрашиваем мы себя с беспокойством.
Хотим, чтобы дети были лучше нас. Грезится нам совер-шенный человек будущего.
Надо бдительно ловить себя на лжи, клеймя одетый в кра-сивые слова эгоизм. Будто самоотречение, а по существу — грубое мошенничество.
Мы объяснились с собой и примирились, простили себя и освободили от обязанности исправляться. Плохо нас воспитали. Но поздно! Пороки и недостатки уже укоренились. Не позволяем критиковать нас детям и не контролируем себя сами.
Отпустили себе грехи и отказались от борьбы с собой, взвалив эту тяжесть на детей.
Воспитатель поспешно осваивает особые права взрослых: смотреть не за собой, а за детьми, регистрировать не свои, а детские вины.
А вина ребенка — это все, что метит в наш покой, в самолюбие и удобство, восстанавливает против себя и сердит, бьет по привычкам, поглощает время и мысли. Мы не признаем упущений без злой воли.
Ребенок не знает, не расслышал, не понял, прослушал, ошибся, не сумел, не может — все это его вина. Невезение или плохое самочувствие, каждая трудность — это вина и злая воля.
Недостаточно быстро или слишком быстро и потому недостаточно исправно выполненная работа — вина: небрежность, лень, рассеянность, нежелание работать.
Невыполнение оскорбительного и невыполнимого требования — вина. И наше поспешное злое подозрение — тоже его вина. Вина ребенка — наши страхи и подозрения и даже его старание исправиться.
«Вот видишь, когда ты хочешь, ты можешь».
Мы всегда найдем, в чем упрекнуть, и алчно требуем все больше и больше.
Уступаем ли мы тактично, избегаем ли ненужных трений, облегчаем ли совместную жизнь? Не мы ли сами упрямы, привередливы, задиристы и капризны?
Ребенок привлекает наше внимание, когда мешает и вно-сит смуту; мы замечаем и помним только эти моменты. И не видим, когда он спокоен, серьезен, сосредоточен. Недооцениваем безгрешные минуты беседы особой, миром, Богом. Ребенок вынужден скрывать свою тоску и внутренние порывы от насмешек и резких замечаний; утаивает желание объясниться, не выскажет и решения исправиться.
Не бросит проницательного взгляда, затаит в себе удивление, тревогу, скорбь, гнев, бунт. Мы хотим, чтобы он подпрыгивал и хлопал в ладоши — он и показывает ухмыляющееся лицо шута.
Громко говорят о себе плохие поступки и плохие дети, заглушая шепот добра, но добра в тысячу раз больше, чем зла. Добро сильно и несокрушимо. Неправда, что легче испортить, чем исправить.
Мы тренируем свое внимание и изобретательность в высматривании зла, в расследовании, в вынюхивании, в высле-живании, в преследовании, в ловле с поличным, в дурных предвидениях и в оскорбительных подозрениях.
(Разве мы приглядываем за стариками, чтобы не играли в футбол? Какая мерзость — упорное выслеживание у детей онанизма.)
Один из мальчиков хлопнул дверью, одна постель пло-хо постлана, одно пальто запропало, одна клякса в тетрадке. Если мы и не отчитываем, то уж, во всяком случае, ворчим, вместо того чтобы радоваться, что лишь один, одна, одно.
Мы слышим жалобы и споры, но насколько больше прощений, уступок, помощи, заботы, услуг, уроков, глубоких и красивых влияний! Даже задиры и злюки не только за-ставляют лить слезы, но и расцветать улыбки.
Ленивые, мы хотим, чтобы никто и никогда, чтобы из десяти тысяч секунд школьного дня (сосчитай) не было ни одной трудной.
Почему ребенок для одного воспитателя плох, а для другого хорош? Мы требуем стандарта добродетелей и пове-дения и, сверх того, по нашему усмотрению и образцу.
Найдешь ли в истории пример подобной тирании? Поко-ление Неронов * расплодилось.
Кроме здоровья, бывают и недомогания, кроме достоинств и положительных качеств —. недостатки и пороки.
Кроме небольшого числа детей, растущих в обстановке веселья и празднеств, для кого жизнь — сказка и величавая легенда, доверчивых и добродушных, существует основная масса детей, кому с юных лет мир жестко и без прикрас гласит суровые истины.
Испорченные презрительным помыканием некультурности и бедности или чувственно ласковым пренебрежением пресыщенности и лоска...
Испачканные, недоверчивые, восстановленные против людей, не плохие.
Для ребенка пример не только дом, но и коридор, двор, улица. Ребенок говорит языком окружающих — высказывает их взгляды, повторяет их жесты, подражает их поступкам. Мы не знаем чистого ребенка — каждый в той или иной степени загрязнен.
О, как он быстро высвобождается и очищается! От этого не лечат, это смывают; ребенок рад, что нашел себя, и охотно помогает. Стосковался по бане и улыбается тебе и себе.
Такие наивные триумфы из повести о сиротках одерживает каждый воспитатель; случаи эти сбивают с толку некритически мыслящих моралистов, что, мол, легко. Халтурщик рад-радешенек, честолюбивый приписывает заслугу себе, а деспота сердит, что так выходит не всегда; одни хо-тят всюду добиться подобных результатов, увеличивая дозу убеждения, другие — нажима.
Кроме детей лишь загрязненных встречаются и с ушибами и ранами; колотые раны не оставляют шрамов и сами затягиваются под чистой повязкой; чтобы зажили рваные раны, приходится дольше ждать, остаются болезненные рубцы; их нельзя задевать. Коросты и язвы требуют большего старания и терпения.
Говорят: тело заживает; хотелось бы добавить: и душа.
Сколько мелких ссадин и инфекций в школе и интернате, сколько соблазнов и неотвязных нашептываний; а как мимолетно и невинно их действие! Не будем опасаться грозных эпидемий там, где атмосфера интерната здоровая, где много кислорода и света.
Как мудр, постепенен и чудесен процесс выздоровления! Сколько в крови, соках, тканях важных тайн! Как каждая нарушенная функция и затронутый орган стараются восстановить равновесие и справиться со своим заданием! Сколь-ко чудес в росте растения и человека — в сердце, в мозгу, в дыхании! Самое маленькое волнение или напряжение — и уже сильнее трепыхается сердце, уже чаще пульс.
Так же силен и стоек дух ребенка. Существует моральная устойчивость и чуткая совесть. Неправда, что дети легко заражаются.
И верно, поздно, к сожалению, попала педология * в школь-ные программы. Нельзя проникнуться уважением к таин-ству исправления, не поняв гармонии тела.
Халтурный диагноз валит в одну кучу детей подвижных, самолюбивых, с критическим направлением ума, всех «неудобных», но здоровых и чистых — вместе с обиженными, надутыми, недоверчивыми — загрязненными, искушенны-ми, легкомысленными, послушно следующими дурным примерам. Незрелый, небрежный, поверхностный взгляд сме-шивает, путает их с редко встречающимися преступными, отягощенными дурными задатками детьми.
(Мы, взрослые, не только сумели обезвредить пасынков судьбы, но и умело пользуемся трудом отверженных.)
Вынужденные жить вместе с ними, здоровые дети вдвойне страдают: их обижают и втягивают в преступления.
Ну, а мы? Не обвиняем ли легкомысленно всех ребят огулом, не навязываем ли солидарную ответственность?
«Вот они какие, вот на что они способны».
Наитягчайшая, пожалуй, несправедливость.
Потомство пьянства, насилия и исступления. Проступки — эхо не внешнего, а внутреннего наказа. Черные минуты, когда ребенок понял, что он иной, что ничего не поделаешь,
он — калека и его предадут анафеме и затравят. Первое решение — бороться с силой, которая диктует ему дурные поступки. Что другим далось даром, так легко, что в других пустяк и повседневность — погожие дни душевного равновесия, — он получает в награду за кровавый поединок с самим собой. Он ищет помощи и, если доверится — льнет к тебе, просит, требует: «Спасите!» Проведал о тайне и жаж-дет исправиться раз и навсегда, сразу, одним усилием.
Вместо того чтобы благоразумно сдерживать легкомыс-ленный порыв, отдалять решение исправиться, мы неуклю-же поощряем и ускоряем. Ребенок хочет высвободиться, а мы стараемся уловить в сети; он хочет вырваться, а мы готовим коварные силки. Дети жаждут явно и прямо, а мы учим только скрывать. Дети дарят нам день, целый, долгий и без изъяна, а мы отвергаем его за одно дурное мгновение. Стоит ли это делать?
Ребенок мочился под себя ежедневно, теперь реже, было лучше, опять ухудшение — не беда! Дольше перерывы между приступами у эпилептика. Реже кашляет, спала температура у больного туберкулезом. Еще и не лучше, но нет ухудшения. И это врач ставит в плюс лечению. Здесь ничего не выманишь и не заставишь.
Отчаявшиеся, полные бунта и презрения к покорному, льстивому братству добродетели, стоят ребята перед воспи-тателем, сохранив, быть может, единственную и последнюю святыню — нелюбовь к лицемерию. И эту святыню мы хотим повалить и исполосовать! Мы совершаем кровавое преступление, обрушивая на ребят холод и пытки, и зверски подавляем не сам бунт, а его неприкрытость, легкомысленно раскаляя добела ненависть к коварству и к ханжеству.
Дети не отказываются от плана мести, а откладывают, поджидая удобного случая. И если они верят в добро — за-таят в глубине души эту тоску по добру.
— Зачем вы родили меня? Кто просил у вас эту собачью жизнь?
Перехожу к раскрытию сокровеннейших тайн, к труднейшему разъяснению. Для нарушений и упущений достаточно терпеливой и дружеской снисходительности; преступным детям необходима любовь. Их гневный бунт справедлив. Надо понять сердцем их обиду на гладкую добродетель и заключить союз с одиноким заклейменным проступком. Когда же, как не сейчас, одарить его цветком улыбки?
В исправительных домах — еще инквизиция, пытки средневековых наказаний, солидарная ожесточенность и мстительность узаконенных гонений. Разве вы не видите, что самым хорошим ребятам жаль этих самых плохих: чем они виноваты?
Недавно смиренный врач послушно подавал больным сладкие сиропы и горькие микстуры; связывал горячечных больных, пускал кровь и морил голодом в мрачных преддвериях кладбища. Безучастный к бедноте, угождал имущим.
Но вот он стал требовать — и получил.
Врач* завоевал детям пространство и солнце, как, к нашему стыду, генерал* дал ребенку движение, веселое приключение, радость товарищеской услуги, наказ честно жить в беседах у лагерного костра под усеянным звездами небом.
А какова роль наших воспитателей? Каков их участок работы?
Страж стен и мебели, тишины во дворе, чистоты ушей и пола; пастух, который следит, чтобы скот не лез в потраву, не мешал работе и веселому отдыху взрослых; хранитель рваных штанов и башмаков и скупой раздатчик каши. Страж льгот взрослых и ленивый исполнитель их дилетан-тских капризов.
Ларек со страхами и предостережениями, лоток с мо-ральным барахлом, продажа на вынос денатурированного * знания, которое лишает смелости, запутывает и усыпляет, вместо того, чтобы пробуждать, оживлять и радовать. Агенты дешевой добродетели, мы должны навязывать детям почитание и покорность и помогать взрослым расчувствоваться и приятно поволноваться. За жалкие гроши созидать со-лидное будущее, обманывать и утаивать, что дети — это масса, воля, сила и право.
Врач вырвал ребенка из пасти у смерти, задача воспитателей дать ему жизнь, завоевать для него право быть ре-бенком.
Исследователи решили, что человек зрелый руководствуется серьезными побуждениями, ребенок — импульсивен; взрослый —. логичен, ребенок во власти прихоти воображения; у взрослого есть характер и определенный моральный облик, ребенок запутался в хаосе инстинктов и желаний. Ребенка изучают не как отличающуюся, а как низшую,
более слабую и бедную психическую организацию. Будто все взрослые — ученые-профессора.
А взрослый — это сплошной винегрет, захолустье взглядов и убеждений, психология стада, суеверие и привычки, легкомысленные поступки отцов и матерей, взрослая жизнь сплошь, от начала и до конца, безответственна! Беспечность, лень, тупое упрямство, недомыслие, нелепости, безумство и пьяные выходки взрослых...
И детская серьезность, рассудительность и уравновешенность, солидные обязательства, опыт в своей области, капитал верных суждений и оценок, полная такта умеренность требований, тонкость чувств, безошибочное чувство справедливости.
Каждый ли из нас обыграет ребенка в шахматы?
Давайте требовать уважения к ясным глазам, гладкой коже, юному усилию и доверчивости. Чем же почтеннее угасший взор, покрытый морщинами лоб, жесткие седины и согбенная покорность судьбе?
Восход и закат солнца. Утренняя и вечерняя молитва. И вдох, и выдох, и сокращение, и расслабление сердца.
Солдат все солдат — и когда идет в бой, и когда возвра-щается, покрытый пылью.
Растет новое поколение, вздымается новая волна. Идут и с недостатками, и с достоинствами; дайте условия, чтобы дети вырастали более хорошими! Нам не выиграть тяжбы с гробом нездоровой наследственности, ведь не скажем мы василькам, чтобы стали хлебами.
Мы не волшебники — и не хотим быть шарлатанами. Отрекаемся от лицемерной тоски по совершенным детям.
Требуем: устраните голод, холод, сырость, духоту, тес-ноту, перенаселение!
Это вы плодите больных и калек, вы создаете условия для бунта и инфекции: ваше легкомыслие и отсутствие согласия.
Внимание: современную жизнь формирует грубый хищник, homo rapax *: это он диктует методы действий. Ложь — его уступки слабым, фальшь — почет старцу, равноправие женщины и любовь к ребенку. Скитается по белу свету бездомная Золушка — чувство. А ведь именно дети — князья чувств, поэты и мыслители.
Уважайте, если не почитайте, чистое, ясное, непорочное святое детство!
Януш Корчак
Право ребенка на уважение
Пренебрежение - недоверие
С ранних лет мы растем в сознании, что большое - важнее, чем малое.
Я большой, - радуется ребенок, когда его ставят на стол.
Я выше тебя, - отмечает он с чувством гордости, меряясь с ровесником.
Неприятно вставать на цыпочки и не дотянуться, трудно мелкими шажками поспевать за взрослым, из крохотной ручонки выскальзывает стакан. Неловко и с трудом влезает ребенок на стул, в коляску, на лестницу; не может достать дверную ручку, посмотреть в окно, что-либо снять или повесить, потому что высоко. В толпе заслоняют его, не заметят и толкнут. Неудобно, неприятно быть маленьким.
Уважение и восхищение вызывает большое, то, что занимает много места. Маленький же повседневен, неинтересен. Маленькие люди - маленькие и потребности, радости и печали.
Производят впечатление - большой город, высокие горы, большие деревья. Мы говорим:
Великий подвиг, великий человек.
А ребенок мал, легок, не чувствуешь его в руках. Мы должны наклониться к нему, нагнуться.
А что еще хуже, ребенок слаб.
Мы можем его поднять, подбросить вверх, усадить против воли, можем насильно остановить на бегу, свести на нет его усилия.
Всякий раз, когда он не слушается, у меня про запас есть сила. Я говорю: «Не уходи, не тронь, подвинься, отдай». И он знает, что обязан уступить; а ведь сколько раз пытается ослушаться, прежде чем поймет, сдастся, покорится!
Кто и когда, в каких исключительных условиях осмелится толкнуть, тряхнуть, ударить взрослого? А какими обычными и невинными кажутся нам наши шлепки, волочения ребенка за руку, грубые «ласковые» объятия!
Чувство слабости вызывает почтение к силе; каждый, уже не только взрослый, но и ребенок постарше, посильнее, может выразить в грубой форме неудовольствие, подкрепить требование силой, заставить слушаться: может безнаказанно обидеть.
Мы учим на собственном примере пренебрежительно относишься к тому, что слабее! Плохая наука, мрачное предзнаменование.
Облик мира изменился. Уже не сила мускулов выполняет работы и обороняет от врага, не сила мускулов вырывает у земли, у моря и лесов владычество, благосостояние и безопасность. Закабаленный раб-машина! Мускулы утратили свои исключительные права и цену. Тем больший почет уму и знаниям.
Подозрительный чулан, скромная келья мыслителя разрослись в залы исследовательских институтов. Нарастают этажи библиотек, полки гнутся под тяжестью книг. Святыни гордого разума заполнились людьми. Человек науки творит и повелевает. Иероглифы цифр и знаков опять и опять обрушивают на толпы новые достижения, свидетельствуя о мощи человечества. Все это надо охватить памятью и постичь.
Продлеваются годы упорной учебы, все больше школ, экзаменов, печатного слова. А ребенок маленький, слабенький, живет еще недолго - не читал, не знает…
Грозная проблема - как делить завоеванные пространства, какие и кому давать задания и вознаграждения, как освоить покоренный земной шар. Сколько и как разбросать мастерских, чтобы накормить алчущие труда руки и мозг, как удержать человечий муравейник в повиновении и порядке, как застраховать себя от злой воли и сумасбродства личности, как наполнить часы жизни действием, отдыхом, развлечениями, уберечь от апатии, пресыщения, скуки. Как сплачивать людей в дисциплинированные союзы, облегчать взаимопонимание; когда разъединять и делить. Здесь подгонять, ободрять, там сдерживать, здесь разжигать пыл, там гасить.
Осторожно действуют политики и законодатели, да и то часто ошибаются.
И о ребенке взрослые совещаются и решают; но кто станет у наивного спрашивать его мнения, его согласия: что он может сказать?
Кроме ума и знаний в борьбе за существование и за вес в обществе помогает смекалка. Человек расторопный чует поживу и срывает куш; вопреки всем расчетам, сразу и легко зашибает деньгу; поражает и вызывает зависть. Досконально приходится знать человека, и уже не алтари, а хлева жизни.
А ребенок семенит беспомощно с учебником, мячом и куклой, смутно чувствуя, что без его участия где-то над ним совершается что-то важное и большое, что решает, есть ему доля или нет доли, карает и награждает и сокрушает.
Цветок - предвестник будущего плода, цыпленок станет курицей-несушкой, телка будет давать молоко. А до тех пор - старания, траты и забота - убережешь ли, не подведет ли?
КОРЧАК ЯНУШ (1878-1942), педагог, писатель, общественный деятель. Польша.
Настоящее имя КОРЧАК - Генрик Гольдшмит, он из семьи варшавского адвоката. Его считали странным ребенком: до 14 лет играл в кубики, в 15 им овладела страсть к чтению, не стыдился общаться с малышами, но любил разговаривать и со взрослыми. Со смертью отца из семьи уходит материальное благополучие, и Януш подрабатывает. Давая уроки, много занимается самообразованием. В 1903 году оканчивает медицинский институт в Варшаве, трудится в детской больнице, где и совершился его переход от медицины к педагогике, хотя врачом он оставался всю жизнь. Свою педагогическую деятельность КОРЧАК начал в детских летних лагерях, где познал, по его словам, «азбуку воспитательной работы». А в 1911 возглавляет созданный для еврейских детей «Дом сирот», который становится и его домом.
Педагогические взгляды КОРЧАК явились результатом его многолетних исследований и общения с детьми. Он предостерегал от неверного понимания природы ребенка. Взрослые часто невнимательны к нему, считая, что у ребенка все впереди, не разбираются в многообразии его жизни и в тех простых радостях, которые так легко можно и нужно ему дать. Осуждал линию поведения многих родителей и педагогов по отношению к детям: надзирать, критиковать, не разрешать, назидать словом, «стоять на страже интересов ребенка», ибо он сам «не знает» сколько ему есть, пить, гулять и спать, играть. Часто в отношении с детьми, замечал КОРЧАК, боятся доброты, считая, что от дружеского общения ребята наглеют и отвечают недисциплинированностью. Нет, утверждал он, ребенок - существо разумное, хорошо знает потребности и трудности своей жизни, а детский возраст, долгие, важные годы в жизни человека, когда ему нужны от взрослых тактичная договоренность, вера в опыт, сотрудничество и совместная жизнь. КОРЧАК призывал: уважайте незнание ребенка, его текущий час и сегодняшнюю жизнь, его развитие и чувства. И нужно обязательно изучать ребенка! Но изучать как отличающуюся, а не более слабую и бедную психическую организацию «нет детей - есть люди», - говорил КОРЧАК, разъясняя сущность своей педагогики доброты.
Свое воплощение социальная педагогика КОРЧАК получила в его «Доме сирот», впоследствии в «нашем доме». Здесь он прежде всего наблюдает», анализирует поведение групп детей и отдельного ребенка в разных местах» и ситуациях, а затем следует диагностика
и конкретная воспитательная деятельность.
В своих книгах КОРЧАК дал убедительные примеры эффективности таких наблюдений, сбора различной документации, статистических материалов, медицинских показаний и др. «Кто фиксирует факты, тот получает материал для объективной дискуссии, не идущей на поводу у эмоций», - писал он. Формализм? Как посмотреть. Архив сиротского приюта «Наш дом» (50 детей) за 7 лет насчитывал: 195 тетрадей стенгазеты дома и документов, 41 тетрадь протоколов 227 заседаний Совета самоуправления, 14 000 благодарностей, свыше 100 тетрадей с разными описаниями, рассказами, воспоминаниями детей, сотни рисунков, диаграмм и т.д. Целая история активной самостоятельности детей, огромная память, пласты воспитания. КОРЧАК очень верил накопленному материалу. Считал его необходимым. По своим 34 блокнотам заметок о спящих детях он собирался написать книгу о ночи в сиротском приюте и вообще о сне детей.
Самоуправление и самовоспитание
детей подкреплялось в «Доме» интересными средствами и находками. «Доска объявлений» с извещениями, предупреждениями, просьбами и отчетами. «Почтовый ящик» для переписки воспитанников с педагогами и друг с другом. «Детский суд», который заставлял детей задумываться, самокритично относиться к себе, лучше понимать товарищей, создавал и поддерживал определенные нормы поведения. У суда был свой «Кодекс», продуманная система ведения дел, дети могли жаловаться не только друг на друга, но и на воспитательный персонал. И хотя, как правило, «трибунал» выносил только два приговора - «Оправдать» или «Простить», впечатления от него оставались глубокими. Свои задачи выполнял Совет самоуправления и детский Сейм. И везде присутствовало главное: правила поведения детей должны соответствовать их нравственному сознанию, быть приняты ими, пережитыми через призму детской справедливости. Перечисленное не исчерпывает творчества КОРЧАК В организации разносторонней деятельности детей они сами ему многое подсказали. Он, как и другие выдающиеся педагоги, шел за ними, учился у них, а главное, преданно любил их.
КОРЧАК - национальный герой Польши. После захвата Варшавы гитлеровцами в 1939 г. «Дом» отчаянными усилиями его руководителя продержался еще 3 года. В 1942 году фашисты начали акцию по уничтожению всех евреев города, угроза нависла и над детьми «Дома», и КОРЧАК, имея возможность спасти свою жизнь, решил остаться с ними до конца. Он и его ближайшая помощница Стефания Вильчинская вместе с 200 детьми погибли в газовых печах Треблинки. Последнюю запись в своем дневнике КОРЧАК сделал 4 августа 1942 г.
Что вы собираетесь делать после войны? - спрашивали его друзья. Как что? - удивлялся КОРЧАК - Организую детский дом для немецких сирот. Ныне идеи КОРЧАК применяются в школах и других воспитательных учреждениях многих стран. В том числе и в России. Его замечательные книги (их более 20) о детях и для детей не устаревают, издаются большими тиражами на разных языках.
Открытое окно
Дети в любое время могли входить в мою комнату. Я с ними заранее договаривался, что можно, а что нельзя. Можно играть в разные игры, нельзя только шуметь, надо сохранять тишину. Для них у меня есть маленький стульчик, креслице и столик. Есть три близко расположенных окна. Среднее открыто. Подоконники низкие - 30 см от пола. Я всегда ставлю стульчик, креслице и столик далеко от окна, делаю это ежедневно уже несколько лет. Бывает, что прячу все куда-нибудь в угол, но вечером неожиданно обнаруживаю мебель у открытого окна. Украдкой замечаю, как тихо и осторожно дети все ближе передвигают ее к окну. А чаще всего не вижу, когда они это делают. В разных местах я раскладываю красивые журналы с картинками и загораживаю проход к окну цветочными горшками. Меня радовало, что дети всегда могут устоять перед соблазном и ловко обойти все преграды, открытое окно побеждало - даже когда лил дождь, дул ветер и было холодно. (...)
Детям нужны движение, воздух, свет, но не только это, а что-то еще. Взгляд в пространство, чувство свободы - открытое окно.
У нас два двора: задний, обнесенный каменной стеной, и передний, менее удобный, но дети любят играть во втором.
Здесь больше тепла и света, но не только это, главное здесь - выход на улицу. Детей охватывает неописуемый восторг, когда с улицы попадают они в поле, а там - на реку. А что уж говорить о море, о дальних странах! Так и весь мир изведать можно. Смешно было бы доказывать, что у нас многопреступлений бывает потому, что нет кораблей.
Тюремное заключение - это не изоляция преступников, а строгое наказание их, независимо от того, какая в тюрь-;
мах пища и какой режим. Пусть бы везде были одинаковые условия, если несовершенное человечество не может обходиться без тюрем, прежде чем евгеника1 запретит все наказания! (...)
Я не знаю, какие меры наказания содержит наша системам тюремного заключения: предписывает сажать в темный карцер, в одиночную камеру, лишать узника прогулок и свиданий? На какой срок: на день, на неделю, на месяц? Как часто и с какой целью? Применяют ли подобную систему наказания! исправительные учреждения? В какой степени? Подражают тюрьмам или создают свою, менее жестокую систему? У воспитателя одна цель: достичь лучших результатов путем наименьшего попрания человеческих прав.
Можно запереть провинившегося ребенка в комнате, но оставить открытым окно, которое выходит на спортивную площадку. Можно не пустить его на обед в столовую, оставив одного на первом этаже. Закрыть окно решеткой, оно и так находится высоко. А за окном крохотный и уютный дворик с зеленым газоном. Там только этот газон и ничего больше,
Когда я руководил детской летней колонией, свобода поведения была подчинена установленному мною режиму. Дети могли пользоваться:
1. Правом выходить из колонии без опеки. 2. Правом выходить под опекой дежурного воспитанника. 3. Правом выходить на полянку за пределами колонии. 4. Правом свободного передвижения на территории колонии (пять моргов земли2). 5. Правом свободно играть, находясь «под стражей» (в случае «ареста» провинившегося воспитанника). 6. Изоляция на лужайке под каштаном - условная «камера заключения».
Если согласиться с тем, что только незначительная часть детей с дурными наклонностями попадает в исправительные дома (и то случайно), а все остальные,/более опасные, болтаются на свободе, то не лучше ли предоставить им льготы: отпуска, возможность участвовать в групповых экскурсиях в горы и на море, в лес и на озеро? Именно здесь, а не в изоляции мы лучше познаем этих детей. Система наказаний и поощрений может строиться только на дозировании свободы.
Это уже не пустяк, а логически продуманная система, кодекс законов. Пусть всегда будут открыты ворота, ограничивать можно только дни и часы, радиус свободного передвижения (выезды по железной дороге, прогулки в соседнее местечко, в другую местность). Заточение в одиночной комнате должно быть высшей мерой наказания, да и то на короткий промежуток времени. Жизнь приспосабливается к любым условиям. Вероятно, бывают случаи, когда узник привыкает к своей несвободе, может даже полюбить неволю. Тюремное заключение в таком случае перестает быть наказанием. Что же тогда?
Располагают ли исправительные учреждения, находящиеся в сельской местности, своими летними колониями и домами отдыха? Обмениваются ли они на какой-то срок воспитанниками, чтобы окунуть их в новые условия, обогатить свежими впечатлениями?... Пусть кто-то и попытается бежать, однако и у него может появиться святой порыв - желание исправиться. Отдельных детей следует определять в военизированные лагеря скаутов3, вовлечь их в интересную жизнь, развеять у них губительное убеждение, что они проклятые и прокаженные.
Я хотел бы: 1. Знать о них абсолютно все, как есть. 2. Встречаться с воспитателями наших интернатов, предназначенных для детей с искалеченной психикой. У меня везде одно желание: открыть окно, расставить горшки с цветами, а по углам разместить заманчивые вещи и внимательно следить, как дети, несмотря на соблазн, потянутся тоскливыми взглядами к окну. Дополню: если кому-то из них доставит удовольствие открыть клетку, чтобы выпустить птицу, можно считать, что он оправдает надежду воспитателя, который выпустит ребенка на волю.
Корчак Я. Воспитание личности.
- М., 1992.-С. 39-42.
Право ребенка на уважение, пренебрежение или недоверие
В детстве кажется, что большое всегда лучше маленького
-
А я уже большой! - радуется ребенок, взобравшись на стул.
- А я тебя перегнал! - утверждает он с важным видом, меряясь с ровесником.
Ребенок прав. Досадно, когда встаешь на цыпочки и не можешь дотянуться до нужного предмета, тяжело поспевать за взрослыми маленькими шажочками, маленькой рукой не всегда удержишь чашку. Трудно забраться на стул, входить по ступеням. Не достать ребенку до дверной ручки, не выглянуть в окно, не раздвинуть шторы - высоко. В толпе взрослых тебя не видят, не замечают, толкают - мешаешься. Плохо быть маленьким.
Уважение и восхищение пробуждает в ребенке все большое, занимающее много места. Все маленькое - заурядно и некрасиво.4 Взрослые считают, что ребенок еще не человек, а человечек. «Он еще маленький»,- говорят взрослые о ребенке и думают, что все радости, горести, желания у ребенка тоже, как и он, - маленькие.
Ребенку нравятся большие города, большие дома, большие люди. А мы и сами говорим: «Большие дела, большие люди». А ребенок маленький и беззащитный, надо наклониться к нему, стать вровень, чтобы понять и услышать его. Ребенок не только мал, но и слаб. Взрослый может поднять его на руки, подбросить к потолку, усадить на стул вопреки его воле, остановить, если взрослому кажется, что малыш сильно разбежался, а не послушается - дернуть или шлепнуть. «Стой здесь, не трогай, отдай, отойди, не мешай, замолчи», - приказывает взрослый ребенку. Ребенок пытается сопротивляться, а поняв, что это бесполезно, уступает и смиряется.
Кто бы осмелился ударить, толкнуть или одернуть взрослого? А вот сам взрослый все может. Перед слабым не мудрено сильным быть. Ребенок беззащитен не только перед взрослыми, но и перед детьми, которые старше его. Ребенка могут обмануть, побить, унизить и не ответить за это (...)
И взрослые решают за детей, не спрашивают их согласия, не считаются с их желаниями, ребенок еще мал и глуп. А малыш семенит со школьными книжками в портфеле и чувствует, что где-то рядом, но без его участия происходит что-то важное и удивительное и оно предопределяет все его успехи и промашки, заставляет его к чему-то стремиться, награждает и наказывает.
Цветочная завязь станет плодом, цыпленок - петухом или курицей, телка - коровой. Все заботы и хлопоты хозяев оправдаются, из них будет прок. А что выйдет из ребенка? Станет ли он опорой родителям на старости лет, ведь в жизни есть и плохие дороги, и добрые пути, а вдруг ребенок пойдет по неправильной? Тогда что?
Мы хотим все знать заранее, хотим предвидеть будущее своего ребенка, хотим уже сейчас предостеречь от неправильного шага в его взрослой жизни, с пренебрежением относясь к той, которой он живет сейчас. «Молодо-зелено, глупо дело»,- говорим мы о детях. А по закону Божьему цвет яблоневый стоит столько, сколько и само яблоко, а зеленая нива - сколько созревшая.
Мы пестуем малыша, оберегаем, кормим, учим и думаем: «Вот мы какие! Все ему отдаем, и ни о чем ему заботиться не надо. И что бы ребенок делал без нас? Ребенок нам всем обязан!»
Мы для ребенка самые главные. Ведь только мы знаем правильные пути, только мы советуем и наставляем, развиваем чувство благородства и сдерживаем пороки. Ребенок в этом мире - ничто. Все - это мы. (...)
Нищий богаче ребенка. Получит нищий милостыню и сам сделает с ней, что хочет, а у ребенка нет ничего своего, и за каждую мелочь должен перед взрослым отчитываться. Игрушку нельзя сломать или сжечь, нельзя подарить ее другу, нельзя выбросить, если не нравится. Дают взрослые - бери да еще и благодари, что дали. Наверное, потому дети дорожат разной чепухой4. «Я вон какой богатый! Гляди, что у меня есть!» - и ребенок показывает коробочку, бусинку, стеклышко. Это он сам нашел, и это теперь его собственное, и ни перед кем не надо отчитываться. Взрослые, конечно, дарят подарки, но каждый подарок ребенок должен заслужить послушанием, поведением. О каждом подарке должен просить, зато потом не посмеет требовать. У ребенка ничего нет, ему ничего не принадлежит, это мы - взрослые - ему благодетельствуем. И приходит мне на ум досадное сравнение: ребенок у нас, как содержанка у богача.
При бесправии ребенка, его материальной зависимости зачастую неправомерны и аморальны бывают поступки взрослых по отношению к нему. На детей смотрят с некоторым пренебрежением: что ребенок? Ничего не знает, не ведает, не умеет предвидеть и предчувствовать. Непонятны ему трудности и осложнения взрослой жизни, не знает он о наших подъемах, потерях, о нашей усталости; не понимают дети, что нарушают наш покой: и портят настроение, не знают еще поражений и опустошений. Ребенок многого недопонимает, от него легко утаить правду, провести и обмануть.
Ребенок считает, что жизнь полна радости. Есть у него мама и папа. Папа -зарабатывает деньги, мама на них покупает все, что нужно. Не знает ребенок обязанностей взрослых, их трудностей.
Ребенок избавлен от материальных забот, от волнений, встрясок. А мы смотрим на ребенка свысока и видим насквозь все его хитрости. Не обманываемся ли мы, думая таким образом о ребенке? Может, он чувствует гораздо больше, но таится от нас, замыкаясь в себе, и сам страдает от этого? (...).
Ребенок не защищает родину, он не солдат, но он страдаеет вместе с ней. От нас зависит жизнь пока еще маленького, слабого и беззащитного ребенка, но он вырастет и тоже станет взрослым, как мы. Мы бываем не только строгими, требовательными, но и снисходительно-пренебрежительными по отношению к ребенку. Считаем, что он станет человеком, а он уже есть человек. И станет взрослым. Обязательно станет,
Мы считаем, что за ребенком надо постоянно следить, с него нельзя спускать глаз. Вдруг упадет, ушибется, покалечится, испачкается, обольется, порвет, сломает, испортит, потеряет, забросит? Задует огонь в печке, впустит в дом вора? Нет, за ребенком нужен глаз да глаз и чтобы никакой самостоятельности! Ребенок не знает, что надо есть, когда надо спать и вставать. Взрослый следит за ребенком, чтоб тот все делал вовремя. Когда подрастет, то можно ему доверять. Подрастает ребенок - возрастает недоверие взрослого. Не отличит ребенок важного от мелочей. Чужды ему порядок и систематическая работа. Несобранный, забывчивый, неряшливый. Не понимает, что он ответствен перед будущим.
И мы поучаем, направляем, внушаем, усмиряем, сдерживаем, остерегаем, запрещаем, приневоливаем ребенка. Подавляем его прихоти, капризы, упрямства.
Мы навязываем ребенку целую программу поведения и действий. Мы по своему опыту знаем, сколько бывает в жизни опасностей, роковых случайностей и катастроф.
Мы знаем, что при самой большой осторожности порой не удается избежать ошибок, однако мы предостерегаем ребенка на случай, что, если что-то произойдет, наша совесть останется вроде бы чистой: ведь предупреждали.
А ребенок своевольничает, и ему нравится быть таким, он удивительно восприимчив к плохому. Все злое к нему быстро прививается, хорошему подражать труднее.
Легко потерять ребенка, вернуть трудно.
И мы изо всех сил хотим детям добра, давая им множество дельных и умных советов, кажется, следуй им, и все будет как надо. Мы знаем свои ошибки, предполагаем, какие из них могут совершить дети, потому стараемся уберечь их. «Ты должен помнить, знать и понимать».
«Еще убедишься, еще увидишь»,- говорим мы ребенку. Ребенок - неслух. Все понимает, а поступает будто назло. Надо за ним присматривать, пусть слушается, выполняет то, что от него требуют. Сам же он склонен больше к плохому.
Но как можно терпеть глупые шалости, баловство детей, их нелепые выходки и необъяснимые взрывы?
Мы следим за ребенком. Человек же, которого подозревают, становится изворотливым. Внешне он кажется безобидным, уступчивым, на самом деле он коварен и хитер.
Он старается ускользнуть из-под наблюдения, обмануть, перехитрить, усыпить внимание.
У него всегда найдется отговорка, он ловко увильнет от ответа, утаит или солжет в открытую.
Дети вызывают у взрослых недоверие и сомнения. Примерно так же, как авантюрист, сумасшедший, пьяный. А еще пренебрежение и желание во что бы то ни стало принизить ребенка. Как в таком случае жить нам с ним вместе, под одной крышей?
Неприязнь
Годы моей работы с детьми подтвердили, что дети заслуживают уважения, доверия, что с ними можно пребывать в безмятежной и спокойной атмосфере добрых чувств, веселого смеха, первых свежих порывов и удивлений, простых, чистых радостей, чувствуя, что любая работа хороша и любой труд приносит пользу. Одно только вызывало сомнение и беспокойство. Почему иногда те, в ком ты уверен, подводят? Почему редко, но бывают неожиданные взрывы недисциплинированности большинства? Может быть, взрослые и не лучше детей, но они уравновешеннее, увереннее и, можно полагать, спокойнее. Я упрямо искал ответ и нашел.
Если воспитатель ищет в детях только положительные черты характера и отмечает в них только то, что кажется наиболее ценным и важным, если хочет всех подогнать под одно и всех повести в одну сторону - обязательно ошибется: одни прикинутся и подделаются под его догмы, другие поверят, но поддадутся влиянию только до поры до времени. Когда раскроется истинное существо ребенка, не только воспитатель, но и он сам мучительно осознает ошибки. Чем сильнее стремление подавить личность, сделать ребенка таким, как все, и подчинить его своему авторитету и влиянию, тем сильнее бунт и ей противление.
И дети, и воспитатель умеют видеть и оценивать душевные качества друг друга, хотя каждый по-своему. Воспитатель ждет, когда раскроется душа ребенка, дети ждут - каков он будет, воспитатель, ощутят ли они его доброту. Или он признает только собственную исключительность, а сам заносчивый, придирака, себялюб и скопидом? Не расскажет сказку, не поиграет, не порисует, не поможет, не подскажет - о таких дети говорят: «сам ни за что не поможет, а, когда попросишь, то словно милостыню подает». Оставшийся в одиночестве воспитатель изо всех сил старается вникнуть в благожелательность детского коллектива, а дети с радостью замечают такой поворот. Не отвернулся, не испортил отношения еще больше, а, наоборот, понял и исправил.
Бывает и так, что воспитатель, разочаровавшись в одном, обиделся на всех. В одной книжке я прочел о дрессировке диких зверей, там же нашел объяснения. Лев опасен не тогда, когда сердится, а тогда, когда разыграется -тут он не прочь посвоевольничать. Толпа ведет себя так же. Как совладать с ней? Здесь необходимы не только знания психологии, еще более - медицины, социологии, этнологии, истории, поэзии, криминологии, а также нужны молитвенники и пособия по дрессуре. Искусство вечно, а жизнь человечества бесконечна.
Ребенок так может упиваться воздухом свободы, как взрослый вином. Он необычайно взволнован, у него отсутствует внутренний тормоз, он впадает в азарт, теряет голову, и как результат- пресыщение, неприятный осадок и ощущение вины. Мой диагноз абсолютно клинически точен. У самого доброго может быть слабая голова. Самый дисциплинированный может утратить самоконтроль. Самый умный может натворить глупостей.
Это стремление к самостоятельности трогает и вызывает уважение, не отдаляет, а сближает и соединяет. В таких случаях наказывать нельзя.
Мы скрываем от детей свои недостатки и недостойные поступки. Детям нельзя нас критиковать, они не вправе подмечать наших дурных привычек, пороков, не вправе высмеять нас. Под угрозой строжайшего наказания мы запрещаем детям судить о нас, взрослых, потому что мы клан правящих, занимающих особое положение, возведенных в высшие ранги. Только ребенка можно раздеть и поставить к позорному столбу. Мы играем с детьми в нечестные игры, слабостям и недостаткам детского возраста противопоставляем преимущества взрослого. Мы, как шулеры, подтасовываем карты таким образом, что у детей остаются самые худшие, у нас же все козыри. .
А среди нас довольно и людей легкомысленных, алчных, глупых, ленивых, бессовестных, всякого рода авантюристов, мошенников, пьяниц, воров. Сколько преступлений, раскрытых и тайных, совершают взрослые, сколько среди них раздоров, коварства, зависти, наговоров, шантажа! Сколько разыгрывается тихих семейных трагедий, в которых потерпевшим прежде всего бывает ребенок!
И мы смеем ругать детей и обвинять их в чем-то?! А все же общество взрослых старательно просеяно и профильтровано. Сколько их сошло в могилу, сгинуло в тюрьмах и сумасшедших домах, пополнило человеческие отстойники, превратилось в сброд.
Мы велим детям слушать и уважать тех, кто старше и опытнее, без всяких рассуждении и возражений подчиняться их требованиям.
Порочно и неуравновешенно происходит развитие в детской среде. Одни притесняют других, расталкивают, чтоб оказаться наверху, задевают и заражают дурным примером. А ответ держат все. Эти немногие выводят взрослого из себя, приводят в негодование, а он применяет старые известные методы: наказывает немедленно, хотя это принижает, строго, хотя это ранит, сурово, а значит, грубо и жестоко.
Мы не дозволяем детям быть самостоятельными, смотрим, чтобы без нас они шагу не сделали, а всем должен руководить ребенок.
Мы настолько несамокритичны, что простую ласку по отношению к нему считаем особым жестом доброжелательности. Неужели не понимаем, что, нежно обнимая малыша, мы сами ищем у него защиты от своей беспомощности, неустроенности, одиночества, от своей усталости, от вечных забот, мучений и тоски.
К ребенку обращены наши мольбы и наши надежды. Отдавая ему тепло своего сердца, нельзя требовать ответной ласки, ставя условие: «Пожалей меня, тогда я тебе что-то дам», «Поцелуй меня, а то любить не буду».
Это эгоизм со стороны взрослого, а не проявление его добрых чувств.
Право на уважение
И до сих пор детей притесняют, когда они мешают. Увеличилось число внебрачных, брошенных, беспризорных детей, эксплуатируемых, бесправных, над которыми издеваются5. Закон охраняет, но обеспечивает ли он права ребенка? Многое изменилось, старые законы требуют обновления. (...)
Мы решили, что все должны получать образование, ввели таким образом принудительное обучение. Мы взвалили на детские плечи непосильный труд, заставили лавировать между расходящимися интересами школы и семьи.
Школа требует, родители с неохотой дают. Из-за конфликтов страдает ребенок. Ему попадает и в школе, и дома. (...)
Школа ведет свой отсчет времени. Школьная администрация должна позаботиться об удовлетворении сегодняшних запросов детей. Ребенок - существо разумное, он сам знает свои нужды, трудности и препятствия, которые встречаются в жизни. И незачем держать ребенка в строжайшем повиновении, незачем угрожать, не доверять ему и неустанно контролировать. Нужны такт, вера и взаимопонимание, чтобы вместе трудиться и вместе переживать трудности.
Ребенок не так уж глуп, как нам кажется, дураков среди взрослых не меньше, чем глупцов среди детей. Как часто мы, умудренные жизненным опытом, навязываем детям свой режим и заставляем их подчиняться бессмысленным, никому не нужным, надуманным правилам. И разумному ребенку остается только удивляться непонятным и противоречащим здравому смыслу поступкам взрослых.
У ребенка есть и прошлое, и будущее, у него есть свои мечты, свои воспоминания и время на раздумья. Он так же, как и взрослые, все запоминает и вспоминает о чем-нибудь, так же все оценивает, так же логически рассуждает, но ошибается в своих рассуждениях, когда не хватает опыта и знаний. Он так же верит и сомневается.
Ребенок словно чужеземец, он не понимает языка, не знает, куда ведут улицы, не знает законов и обычаев. Подчас он сам пытается разобраться, а когда не получается, то просит помощи и поддержки. Тогда ребенку необходима опека взрослого, который ненавязчиво и ласково подскажет.
Надо понимать неопытность ребенка и относиться к нему с уважением и добротой.
Человек же злой, обманщик и негодяй, воспользовавшись неопытностью ребенка, нарочно собьет его с пути истинного, да еще и порадуется. А хам попросту отмахнется. Мы ругаемся и ссоримся с детьми, отчитываем их за провинности, наказываем, приказываем, вместо того чтобы помочь им по-доброму.
Ничтожно мало знал бы ребенок о жизни, если бы он не общался со своими сверстниками, не умел бы делать выводы из разговоров взрослых. Надо дать возможность ребенку познавать мир самому. И пусть будут неудачи и слезы, ребенок имеет право и на это. Все может случиться: и носок можно порвать, и ободрать коленку, и стакан разбить, и палец поранить, и синяк подсветить, и шишку набить, и за всем последуют боль и слезы.
Мало ли что в жизни бывает, это же случайность, нелепость, невезение.
«Если папа вдруг прольет чай, то мама слегка пожурит его, а меня всегда ругает».
Ребенок никогда не смирится и не привыкнет к боли, несправедливой обиде, неправде, он мучительно переживает, чаще плачет; только к слезам ребенка взрослые относятся с пренебрежением и насмешкой, считают, что они ничего не стоят, и сердятся на ребенка.
«Вечно эти дети визжат, пищат, кричат». Слезы упрямства и капризы - это отчаянная попытка протеста, зов о помощи, жалоба на непонимание, на несправедливое притеснение, знак того, что малышу плохо так, что терпенья нет.
У ребенка должно быть право на собственность и право иметь деньги. Ребенок переживает и разделяет материальные трудности семьи, ощущает все недостатки, сравнивает: кто богаче, а кто беднее, стесняется и тяготится своим нищенством. Никому не хочется быть в тягость другому.
Но что поделаешь, если. на все нужны деньги: и на шапку, и на покупку книжки, и на кино, стоит денег и простая тетрадка, и карандаш, который то быстро испишется, то потеряется, а то кто-нибудь отнимет, а где взять денег, чтобы подарить на память девочке, которая очень нравится, какую-нибудь безделушку? И желания добрые, и исполнить их хочется, и денег взять негде.
Разве это не факт, что процент краж среди несовершеннолетних довольно высок? Неужели это ни о чем не говорит нам - взрослым, и разве мы не должны что-то изменить?
Никакие суды и никакие наказания не помогут, если взрослее не задумаются: у ребенка должны быть деньги и он должен их заработать. Это не пустячный вопрос и не ерунда, ведь взрослый получает деньги за свою работу, может что-то купить, подарить; ребенок так же, как и взрослый, должен иметь на это право.
Растет ребенок. Тверже встает на ноги, пульс бьется сильнее, крепче, глубже становится дыхание, развивается и формируется его внутренний мир, он все увереннее входит в жизнь. Он растет во время сна и когда бодрствует, когда весел и когда грустит, когда шалит и когда стоит перед тобою, виновато опустив
голову.
Сколько перемен случается с ребенком: то он тянется, растет, словно буйная зелень весной, то вдруг наступает перелом и затишье. Сколько перемен происходит в его организме и в нем самом!
3 ребенке жизнь бьет ключом. Он не ходит, а бегает, словно боятся не успеть, бежать для него так же необходимо, как и дышать; ребенок торопится, он то готов перепрыгнуть через себя, чтобы все, что он хочет, случилось сразу, сейчас, то вдруг забывается и тихо мечтает, а то вспоминает и грустит о чем-то. То он всем видом хочет показать, что без всех обойдется, то, обнаружив свою беззащитность, хочет, чтобы его приласкали, приголубили, пожалели. То он готов горы своротить, то вдруг ему лень пальцем шевельнуть, ребенок постоянно на что-то жалуется: то он устал, то утомился, то насморк не проходит, то у него температура, то озноб, то он не выспался, то есть хочет, то жажда замучила, то одного слишком много, то другого не хватает. Плохое самочувствие и жалобы ребенка - это не притворство и не уловка. Ребенок растет. Если бы взрослые знали, как это тяжело - каждый день расти, то отнеслись бы с пониманием к ребенку, к его нынешней жизни, к его сегодняшнему дню. Что из него вырастет в будущем, если мы сегодня не даем ему развиваться нормально, осознавать и осмысливать свою жизнь?
Взрослые думают: «Вот вырастет, тогда будет поступать сам как хочет, а сейчас пусть делает так, как мы велим» - и попирают достоинство ребенка, помыкают им, осаживают при попытке сделать самостоятельный шаг или подгоняют, и не желают видеть в нем личность.
Сейчас упустишь - завтра не вернешь, в жизни важна каждая минута, сегодняшние раны в душе ребенка будут долго кровоточить и отзовутся самыми горькими воспоминаниями.
Давайте же больше разрешать и доверять детям, пусть у них будет больше солнца и радости. Именно так. И ребенок будет счастливей. Ведь сам он по натуре и душевен, и щедр, он пожалеет и ласково поговорит с собакой, будет переживать и радоваться, слушая сказку, с удовольствием поиграет в мяч, рассмотрит картинки, старательно перерисует буквы, и во всех его делах видится доброта и сердечность. И потому он прав.
Мы не признаемся вслух, что боимся смерти. Но в жизни так заведено, что старый старится, а молодой растет. И все идет своим чередом. Мы оглядываемся на прожитые годы, мечтаем о будущем своих детей, и человеческая жизнь кажется нам вечной.
В жизни бывают неудачи и невезения, мы смиряемся и с тем, и с другим, говоря, однако, что прожитое было лучше. Невозможно все распределить и выстроить, сделав так, чтобы звенья в цепочке не сбивались, а следовали одно за другим, но всегда остаются неизменными в жизни наши радости и надежды на лучшее.
Когда я играю или разговариваю с ребенком, то сливаются в одну две наших жизни, когда я прихожу к детям, то сходятся вместе наши глаза и улыбки. Если я раздражен, то срываю зло на ребенке, а плохо становится нам обоим.
А что готовит нам день грядущий? Часто он нам представляется в темных тонах. Но, как говорится, «что посеешь, то и пожнешь».
Там же.-С. 42-55.
Право ребенка быть собой
И что из него получится, каким он вырастет? - спрашиваем мы себя с беспокойством.
Мы мечтаем, чтобы наши дети непременно жили лучше и счастливее нас. Нам они видятся людьми более совершенными, нежели мы.
Мы готовы отречься от всего, пойти на любые жертвы, даже о себе забыть во имя того, чтоб ребенок стал таким, как нам хочется, не задумываясь о том, что во всем этом кроется наш безмерный эгоизм.
Мы много прожили, много пережили, нам поздно что-то исправлять и начинать сначала, а в свое время нас недовоспитали, все недостатки и дурные привычки укоренились в нас, и теперь мы следим за тем, чтобы дети их не заметили и не переняли.
Вместо того чтоб самим становиться лучше, мы готовы обвинить детей во всех грехах, вытащить наружу все их недостатки, лишь бы показать свое превосходство.
Воспитатель быстро усваивает так называемые правила:
не следя за собой, он придирчиво приглядывается к ребенку; не замечая своих ошибок, видит только провинности ребенка.
Ребенка всегда найдется за что наказать, а нам всегда предоставится возможность превознестись над ним, и мы никогда об этом не забываем. Не умеем прощать по-доброму. (...)
Разве дети, а не мы, взрослые, капризны, своенравны, упрямы и агрессивны?
Мы не обращаем внимания на ребенка и вспоминаем о нем только тогда, когда он мешает нам либо не слушает нас. Когда же ребенок спокоен, занят чем-то серьезно, сосредоточен, он как бы для нас и не существует. Мы не замечаем этих святых и светлых минут, когда он, играя, разговаривает с собой, обращается к миру, к Богу. Боясь чрезмерно строгого внимания со стороны взрослых, едкой насмешки, ребенок замыкается, тая в себе все свои печали, радости и благие порывы - все, что делается в душе его, а ребенку так хочется, чтобы его поняли, и страшно, если взрослые будут ругать, подомнут под себя.
Ребенок замыкается, старательно скрывает от нас все удивительное, увиденное прозорливыми детскими глазами. Он не говорите том, что мучает, не дает покоя, обижает, и стоит нам построже с ним обойтись - раздражается и сопротивляется. Мы хотим, чтоб он прыгал, хлопал в ладошки и смеялся, а вместо этого замечаем на его личике горькую, ироничную усмешку.
А взрослые кричат, препираясь и доказывая друг другу, что дети плохие и все в них плохо, кричат и не слышат голос разума и добра, а добра в тысячу раз больше, чем зла. Доброта сильнее и долговечнее. Неправда, что сломать легче, чем исправить. (...)
Счастье и беда всегда идут рядом, здорового подстерегают болезни, а подъемы сменяют спады и разочарования. Рядом с веселыми, радостными детьми, для которых жизнь подобна сказке, волшебной великолепной легенде, существуют и другие, воспринимающие жизнь без всяких прикрас, невыразимо серой и скучной.
Это испорченные, презираемые, отверженные, прибитые нуждой дети.
Маленькие заморыши недоверчивы и обижены на людей, но не обозлены на них.
Взгляды ребенка формирует не только дом, но и ступени к нему, и коридор, что ведет к этой двери, и двор, и улица. Ребенок уподобляется той среде, в которой вращается; он говорит на языке окружения, следует его примерам, у него те же взгляды, те же манеры. Нет идеального ребенка. Среда накладывает свои отпечатки на всех, только в разной мере.
Ах,
как легко избавляется ребенок от всего наносного, все дурное в один миг слетает с него, ребенок рад стать самим собой, он долго и печально ждал возможности окунуться в очищающую купель и, дождавшись, счастливо улыбается сам себе.
Но так бывает только в сказках о бедных и несчастных сиротках, в которые наивно верят те, кто не умеет анализировать: они думают, что изменения в ребенке проходят легко и просто, и эта легкость прельщает их. На эту удочку может попасться любой: самонадеянный, честолюбивый воспитатель приписывает заслугу себе, строгий - обстоятельствам. Одни считают, что хороших результатов в перевоспитании можно быстро добиться, действуя на ребенка убеждением, другие - наказанием.
Среди ненужных, заброшенных, отторгнутых детей встречаются уязвленные и израненные. Внешние раны заживают, не оставляя следа, если их вовремя и чисто перевязывать. Раны душевные глубоки и страшны, они долго не затягиваются, оставляя заметные следы на оскорбленной, травмированной детской душе. Немало надо приложить терпения и усердия, чтоб зажили раны и отпали струпья с них.
Ушибется ребенок, в народе скажут: «Ничего, до свадьбы заживет», а мне хочется добавить: «Время залечит раны, и душевные, и телесные».
Сколько шишек набивает себе ребенок в школе и интернате, и все они саднят и болят, сколько соблазнов подстерегает его, но какими легкими и невинными кажутся детские шалости по сравнению с проступками взрослых. Незачем бояться, что один может плохо повлиять на многих, если атмосфера в интернате здоровая, если там много доброты и света.
Как необычайно разумно, свободно и чудно происходит процесс оздоровления! Сколько кроется необыкновенных тайн в крови, соках и тканях организма! И как удивительно, каждая нарушенная функция, каждый пораженный орган стремится обрести равновесие, чтобы нести свое назначение. Сколько разных чудес происходит во время роста растения и человека. Малейшее напряжение, усилие - и сердце стучит громче и пульсирует сильнее, и все стремится ввысь.
Дух ребенка - это сила и упорство. В нем в одинаковой мере присутствуют нравственность и совестливость. И неправда, что к ребенку легче прививается все плохое.
Правильно, но, к сожалению, поздновато появилась наука о педологии6 в программах школ.
В человеке все должно быть гармоничным: и душа, и тело. Не зная канонов развития тела, нельзя подобрать ключей к формированию души и достижению общей гармонии.
Как часто валим мы с больной головы на десять здоровых, подводя под общую мерку всех, говоря: и непоседы эти дети, и беспокойные, и самолюбивые - словом, ничего в них хорошев го нет; но ведь есть дети добрые и чистосердечные, они среди жалобщиков и разобиженных, недоверчивых и злых, запятнавших себя и подверженных дурным влияниям. Но для нас плохи все. Дети действительно совершают проступки, а нам, кажется, что все они злонамеренны.
Мы, взрослые, обладаем удивительной способностью подловить их в этот момент и поставить несмываемое клеймо. Дети же разумные терпят вдвойне: и притеснения сверстников, которые стремятся втянуть их в игру, и наказания взрослых. И, когда взрослые говорят, что «от детей любых гадостей ожидать можно», это самая горькая неправда.
Потомки пьянства, разврата и насилия. Случайно, вопреки здравому смыслу появившиеся на свет. Еще тяжелее станет ребенку, когда придет время, и он узнает, что он не такой, как все, что он калека, что ему труднее, чем другим, и он почувствует, что его будут проклинать за это и травить. Первое решение -бороться с силой, которая толкает на злые дела. Одни с рождением "получили, кажется, все, и счастье само плывет к ним в руки, другие же должны добиваться самого простого и необходимого для жизни кровавым потом. Ребенок ищет помощи и если доверится кому-то, то просит, требует, умоляет: «спасите». Откроет тайну и хочет, чтобы тотчас, в одно мгновение,все изменилось и стало по-другому.
Ничего так сразу не получается. Не нужно спешить, руководствуясь только эмоциями, ко всему следует подходить спокойно и сдержанно. Ребенок старается немедленно освободиться, а получается, что из одного плена попадает в другой, мы хотим скорее вырвать его из одной ловушки, как немедленно толкаем в другую. Требуя от него излишней открытости и откровения, мы волей-неволей принуждаем его ко лжи. Ребенок дарует нам день, долгий и светлый, а мы готовы оттолкнуть его только за одну провинность. Разве так поступают?
Мне напоминает это эпилептические припадки. Иногда взрослый, как плохой врач, оценивает перемены, происходящие в душе ребенка, по внешним признакам. Кашлять стал меньше, но состояние ухудшилось - ничего, зато внешний результат лучше.
Ребенок мочился каждый день, теперь редко. Раньше чувствовал себя лучше, теперь у больного туберкулез. Состояние не улучшается, но и не становится хуже. И врач назначает лечение, исходя из этого. И тут уж ничем засевшую болезнь не выманишь и не принудишь ее уйти. Поздно.
С отчаянием, внутренним протестом, презрением к тем, кто, признаваясь, раскаивается, предстают дети перед воспитателем, и одно, может, в них и осталось хорошее - это нежелание лицемерить. Этих мы стремимся наказать и принизить. Дикие допускаем ошибки! Голодом и наказанием не сломишь воли ребенка, можно только разжечь и распалить в нем ненависть и коварство.
И дети обязательно отомстят, дождавшись своего часа. А те, кто не перестанет верить в добро, замкнутся в себе, а нас спросят: «Зачем вы породили меня на свет? Я вас не просил давать мне жизнь для того, чтоб мучиться, как собака».
Я пытаюсь коснуться самых глубоких тайн, запрятанных в душе ребенка. Для того чтобы понять, почему дети совершают проступки, необходимо с большим терпением, пониманием и любовью отнестись к самому ребенку. Их гнев и протест вполне справедливы. Надо просто пожалеть ребенка, он виноват, но он слабее нас, и он одинок, потому лучше простить ему провинность. И в эту минуту он непременно ответит вам доброй улыбкой.
В исправительных учреждениях еще поступают, как во времена инквизиции, наказывают, как в средневековье, там царит общая ожесточенность, там помыкают и третируют ребенка. Неужели непонятно, что хорошим детям жалко тех, плохих, и они никак не поймут, в чем же те виноваты?
Там же.- С. 55-59. 403
Примечания
1 - Евгеника [гр. eugenes - хорошо рожденный, еu - хорошо, gen - потомок (хороший потомок)] - система взглядов о возможности совершенствования наследственности путем создания соответствующих условий, при которых положительные черты характера будут развиваться, а отрицательные - исчезать.
2 - Морга - польская мера земли, равная 0,56 га.
3 - Скауты (англ. scout - букв. разведчик) - члены детской организации. Скаутизм - система внешкольного воспитания на Западе, являющаяся основой деятельности скаутских организаций. Возник в Англии в начале XX в. в целях воспитания молодого поколения в духе верности идеалам современного общества.
4 - «Наверное, потому дети дорожат разной чепухой».
В «Доме сирот», которым руководил Я.Корчак, вопрос собственности ребенка решался довольно просто: каждый имел свою шкатулку, на крышке которой была надпись: «Мое»; в ней ребенок хранил свои «драгоценности».
5 - «Увеличилось число внебрачных, брошенных, беспризорных детей, эксплуатируемых, бесправных, над которыми издеваются».
Речь идет о Декларации прав ребенка, принятой в Женеве Лигой Наций 23 февраля 1927г.
«Нынешняя Декларация прав ребенка обязывает мужчин и женщин, граждан всех стран мира отдавать детям все лучшее, и каждый должен делать это независимо от расовой или гражданской принадлежности:
I. Ребенку необходимо предоставить все возможности для нормального физического и духовного развития.
II. Каждый ребенок имеет право быть накормленным, а больной - право на заботу о нем, недоразвитый ребенок - на соответствующие условия воспитания и развития, оступившийся - на помощь и поддержку, а сирота или брошенный родителями - на опеку.
III. Ребенок имеет право на поддержку и понимание взрослых». 6 - Педология (гр. paides дети + logos понятие, учение) - совокупность психологических, биологических, социологических концепций развития ребенка, не представлявшая целостной теории; возникла в конце XIX в. в США и Западной Европе.
Януш Корчак
Право ребенка на уважение
Пренебрежение - недоверие
С ранних лет мы растем в сознании, что большое - важнее, чем малое.
Я большой, - радуется ребенок, когда его ставят на стол.
Я выше тебя, - отмечает он с чувством гордости, меряясь с ровесником.
Неприятно вставать на цыпочки и не дотянуться, трудно мелкими шажками поспевать за взрослым, из крохотной ручонки выскальзывает стакан. Неловко и с трудом влезает ребенок на стул, в коляску, на лестницу; не может достать дверную ручку, посмотреть в окно, что-либо снять или повесить, потому что высоко. В толпе заслоняют его, не заметят и толкнут. Неудобно, неприятно быть маленьким.
Уважение и восхищение вызывает большое, то, что занимает много места. Маленький же повседневен, неинтересен. Маленькие люди - маленькие и потребности, радости и печали.
Производят впечатление - большой город, высокие горы, большие деревья. Мы говорим:
Великий подвиг, великий человек.
А ребенок мал, легок, не чувствуешь его в руках. Мы должны наклониться к нему, нагнуться.
А что еще хуже, ребенок слаб.
Мы можем его поднять, подбросить вверх, усадить против воли, можем насильно остановить на бегу, свести на нет его усилия.
Всякий раз, когда он не слушается, у меня про запас есть сила. Я говорю: «Не уходи, не тронь, подвинься, отдай». И он знает, что обязан уступить; а ведь сколько раз пытается ослушаться, прежде чем поймет, сдастся, покорится!
Кто и когда, в каких исключительных условиях осмелится толкнуть, тряхнуть, ударить взрослого? А какими обычными и невинными кажутся нам наши шлепки, волочения ребенка за руку, грубые «ласковые» объятия!
Чувство слабости вызывает почтение к силе; каждый, уже не только взрослый, но и ребенок постарше, посильнее, может выразить в грубой форме неудовольствие, подкрепить требование силой, заставить слушаться: может безнаказанно обидеть.
Мы учим на собственном примере пренебрежительно относишься к тому, что слабее! Плохая наука, мрачное предзнаменование.
Облик мира изменился. Уже не сила мускулов выполняет работы и обороняет от врага, не сила мускулов вырывает у земли, у моря и лесов владычество, благосостояние и безопасность. Закабаленный раб-машина! Мускулы утратили свои исключительные права и цену. Тем больший почет уму и знаниям.
Подозрительный чулан, скромная келья мыслителя разрослись в залы исследовательских институтов. Нарастают этажи библиотек, полки гнутся под тяжестью книг. Святыни гордого разума заполнились людьми. Человек науки творит и повелевает. Иероглифы цифр и знаков опять и опять обрушивают на толпы новые достижения, свидетельствуя о мощи человечества. Все это надо охватить памятью и постичь.
Продлеваются годы упорной учебы, все больше школ, экзаменов, печатного слова. А ребенок маленький, слабенький, живет еще недолго - не читал, не знает…
Грозная проблема - как делить завоеванные пространства, какие и кому давать задания и вознаграждения, как освоить покоренный земной шар. Сколько и как разбросать мастерских, чтобы накормить алчущие труда руки и мозг, как удержать человечий муравейник в повиновении и порядке, как застраховать себя от злой воли и сумасбродства личности, как наполнить часы жизни действием, отдыхом, развлечениями, уберечь от апатии, пресыщения, скуки. Как сплачивать людей в дисциплинированные союзы, облегчать взаимопонимание; когда разъединять и делить. Здесь подгонять, ободрять, там сдерживать, здесь разжигать пыл, там гасить.
Осторожно действуют политики и законодатели, да и то часто ошибаются.
И о ребенке взрослые совещаются и решают; но кто станет у наивного спрашивать его мнения, его согласия: что он может сказать?
Кроме ума и знаний в борьбе за существование и за вес в обществе помогает смекалка. Человек расторопный чует поживу и срывает куш; вопреки всем расчетам, сразу и легко зашибает деньгу; поражает и вызывает зависть. Досконально приходится знать человека, и уже не алтари, а хлева жизни.
А ребенок семенит беспомощно с учебником, мячом и куклой, смутно чувствуя, что без его участия где-то над ним совершается что-то важное и большое, что решает, есть ему доля или нет доли, карает и награждает и сокрушает.
Цветок - предвестник будущего плода, цыпленок станет курицей-несушкой, телка будет давать молоко. А до тех пор - старания, траты и забота - убережешь ли, не подведет ли?
Все растущее вызывает тревогу, долго ведь приходится ждать; может быть, и будет опорой старости, и воздаст сторицею. Но жизнь знает засухи, заморозки и град, которые побивают и губят жатву.
Мы ждем предзнаменований, хотим предугадать, оградить; тревожное ожидание того, что будет, усиливает пренебрежение к тому, что есть.
Мала рыночная стоимость несозревшего. Лишь перед законом и богом цвет яблони стоит столько же, что и плод, и зеленые всходы - сколько спелые нивы.
Мы пестуем, заслоняем от бед, кормим и обучаем. Ребенок получает все без забот; чем он был бы без нас, которым всем обязан?
Исключительно, единственно и все - мы.
Мы распоряжаемся и требуем послушания.
Морально и юридически ответственные, знающие и предвидящие, мы единственные судьи поступков, душевных движений, мыслей и намерений ребенка.
Мы поручаем и проверяем выполнение по нашему хотению и разумению - наши дети, наша собственность - руки прочь!
(Правда, кое-что изменилось. Уже не только воля и исключительный авторитет семьи - еще осторожный, но уже общественный контроль. Слегка, незаметно.)
Нищий распоряжается милостыней как заблагорассудится, а у ребенка нет ничего своего, он должен отчитываться за каждый даром полученный в личное пользование предмет.
Нельзя порвать, сломать, запачкать, нельзя подарить, нельзя с пренебрежением отвергнуть. Ребенок должен принять и быть довольным. Все в назначенное время и в назначенном месте, благоразумно и согласно предназначению.
Может быть, поэтому он так ценит ничего не стоящие пустячки, которые вызывают у нас удивление и жалость: разный хлам - единственная по-настоящему собственность и богатство - шнурок, коробок, бусинки.
Взамен за эти блага ребенок должен уступать, заслуживать хорошим поведением - выпроси или вымани, но только не требуй! Ничто ему не причитается, мы даем добровольно. (Возникает печальная аналогия: подруга богача.)
Из-за нищеты ребенка и милости материальной зависимости отношение взрослых к детям аморально.
Мы пренебрегаем ребенком, ибо он не знает, не догадывается, не предчувствует. Не знает трудностей и сложности жизни взрослых, не знает, откуда наши подъемы и упадки и усталость, что нас лишает покоя и портит нам настроение; не знает зрелых поражений и банкротств. Легко отвлечь внимание наивного ребенка, обмануть, утаить от него.
Он думает, что жизнь проста и легка. Есть папа, есть мама; отец зарабатывает, мама покупает. Ребенок не знает ни измены долгу, ни приемов борьбы взрослых за свое и не свое.
Свободный от материальных забот, от соблазнов и от сильных потрясений, он не может о них и судить. Мы его разгадываем моментально, пронзаем насквозь небрежным взглядом, без предварительного следствия раскрываем неуклюжие хитрости.
А быть может, мы обманываемся, видя в ребенке лишь то, что хотим видеть?
Быть может, он прячется от нас, быть может, втайне страдает?
Мы опустошаем горы, вырубаем деревья, истребляем диких зверей. Там, где раньше были дебри и топи, - все многочисленнее селения. Мы насаждаем человека на новых землях.
Нами покорен мир, нам служат и зверь, и железо; порабощены цветные расы, определены в общих чертах взаимоотношения наций и задобрены массы. Далеко еще до справедливых порядков, больше на свете обид и мытарств.
Несерьезными кажутся ребячьи сомнения и протесты. Светлый ребячий демократизм не знает иерархии. Прежде времени печалит ребенка пот батрака и голодный ровесник, злая доля Савраски и зарезанной курицы. Близки ему собака и птица, ровня - бабочка и цветок, в камушке и ракушке он видит брата. Чуждый высокомерию выскочки, ребенок не знает, что душа только у человека.
Мы пренебрегаем ребенком, ведь впереди у него много часов жизни.
Чувствуем тяжесть наших шагов, неповоротливость корыстных движений, скупость восприятий и переживаний. А ребенок бегает и прыгает, смотрит на что попало, удивляется и расспрашивает; легкомысленно льет слезы и щедро радуется.
Ценен погожий осенний день, когда солнце редкость, а весной и так зелено. Хватит и кое-как, мало ему для счастья надо, стараться не к чему. Мы поспешно и небрежно отделываемся от ребенка. Презираем многообразие его жизни и радость, которую ему легко дать?