Хороший человек
Рассказ-быль
Учительница вошла в класс и поприветствовала ребят. Все дружно встали. - Садитесь. Заскрипели парты, четвероклассники усаживались на свои места. Наступила тишина. Нина Дмитриевна начала урок. - На прошлом занятии мы с вами писали сочинение о животных. Мне очень понравились все ваши работы. Но вот одно сочинение мне показалось особенным. Я хочу его вам прочитать и услышать ваше мнение. Только честно. Договорились? - Да-а-а… - Сочинение называется «О собаке». Итак, слушаем. «Собака – самый близкий друг человека. Человек должен ее кормить, воспитывать, мыть и ходить с ней гулять. Собака очень любит играть, а человеку иногда некогда. И человек бьет ее. Так нельзя относиться к собаке. Собака играет большую роль в жизни человека. Когда у человека есть собака, тогда он веселый и радостный. А когда у человека нет собаки, тогда он всегда серьезный и у него нет лица. (Ребята заулыбались. ) Собакам нравится есть мясо, рыбу и другие продукты. А если человек не может кормить ее рыбой и мясом, тогда собака обидится и будет злиться на хозяина, скоро похудеет и может умереть. Люди, вы должны давать собаке хоть кусочек мяса в неделю! Люди, ухаживайте и любите собак!» Нина Дмитриевна посмотрела на ребят. Они сидели притихшие, задумчивые. - А теперь скажите мне, вам понравилось сочинение? - Понравилось… Да-а-а… - А что вы скажите о человеке, который написал это сочинение? - Он добрый. - Отзывчивый. - Нежадный. - Он веселый. - Очень обидчивый. - Он - хороший друг. - Он – хороший человек. - Вы узнали кто это? - Узнали… - Это Андрей… - Никто не хочет взять свои слова обратно? - Нет! Нет. Нет… Андрей сидел весь красный со слезами на глазах. - Ну вот, Андрюша, теперь ты знаешь, что думают о тебе твои товарищи. Не подведи их. Будь всегда в жизни добрым, заботливым, отзывчивым, хорошим другом и хорошим человеком. Мы все желаем тебе успехов! …Однажды мы, 70-летние бабушки и дедушки, читали Андрейкино сочинение на встрече одноклассников. Смеялись до слез. Сколько в нем наивности, непосредственности, доброты! Милый Андрейка… Он живет сейчас очень далеко отсюда. Я жду своего хорошего человека в гости на Новый год. Так хочется обнять его, послушать его новые песни. До скорой встречи, мой хороший человек!Надежда Савенкова
P . S . Школа – дом, куда входишь ты ребенком, а выходишь уже взрослым юношей, где познаешь не только науки, но и чувство дружбы, чувство первой любви, учишься жить и познавать жизнь. Как крепко школа нас сдружила, Неравнодушны мы к судьбе друзей. И память в сердце сохранила Все содержанье школьных дней.ПРОНЯ-КНИГОНОША
Рассказ-быль
Довелось мне ехать от Вологды до Москвы с моим земляком, известным авиаконструктором Сергеем Владимировичем Ильюшиным. Он родом с западного берега Кубенского озера. Озеро наше длинное – километров на шестьдесят, ширина в среднем до десяти километров, бурное в непогодь, рыбное во всякую пору и богато утиными стаями, особенно в начале осени. Зимой оно сплошь покрывается толстым льдом. Много раз в молодые годы случалось мне с возами и порожняком переезжать это озеро на пути в Вологду и обратно…
В купе вагона с Сергеем Владимировичем нашёлся у нас общий разговор о наших заозёрских местах, о бывших торговых людях, о лесопромышленниках и пароходовладельцах. О том, какие были до революции в деревнях свадебные обычаи, гулянья на ярмарках и на масляной неделе. Вспомнили мы также о прочитанных в детстве книгах.
В ту давнюю дореволюционную пору мы не имели понятия о библиотеках, так как их вблизи от наших деревень не было. Книги брали «напрокат» у соседей, да и сами иногда покупали у разносчика Прони-книгоноши. По фамилии его никто не называл. Она значилась в паспорте, да ещё в свидетельстве, выданном на право торговли книгами в разнос с лотка или из короба.
Это был замечательный подвижный старичок, один из тех четырех тысяч сытинских офеней пеших и конных, распространявших книгу по всей России. Потом, как известно, офени почти исчезли по приказанию Победоносцева и Каткова, нашедших, что светскую книгу, а особенно сочинения Льва Толстого, пускать в народ опасно. Однако, как редкое исключение, разносчики книг кое-где в глухих углах тогда ещё сохранились. Таким редким исключением оказался и бойкий Проня. И вот, спустя примерно полвека, мы его вспомнили и установили, что «радиус торгового охвата» этого книгоноши по деревням вокруг Кубенского озера был не менее двухсот километров.
Проня появлялся с книгами то там, то тут. Летом он носился с коробушкой за спиной. Зимой по скрипучему снегу таскал за собой салазки с большим сундуком. Дальние расстояния от Вологды, где он брал со склада книги и дешёвые картины, Проня преодолевал на попутных подводах и расплачивался за это книжками. Также книжками в деревнях Кубено-Озерья рассчитывался он за хлеб, чай, сахар и ночлеги.
Проня был небольшой грамотей, но книги знал, любил, а главное, хорошо запоминал насущную потребность в них в деревнях за Вологдой. Он знал, когда, в какой избе, кому требовались сказки и песенники, кому «жития святых», кому умные книжки русских классиков, а кому и книги о приключениях.
Из «картин» больше всего расходились «Как мыши кота хоронили» и «Страшный суд». Девкам и парням по нраву была картинка на тему украинской песни «Била жинка мужика, за чупрыну взявши». Заботливые хозяйки, чтобы отвадить своих мужей от водки, охотно покупали у Пропи картинку против алкоголя «От чего погиб Иван».
Вспоминая добрым словом Проню-книгоношу, мы с Сергеем Владимировичем стали по памяти перечислять, какие книги в ту давнюю пору довелось нам читать. Конечно, в числе их были «Бова Королевич» и «Еруслан Лазаревич», «Ермак Тимофеевич» и «Гуак», «Кощей Бессмертный» и «Портупей прапорщик», «Алёша Попович» и «Арап Петра Великого», «Солдат Яшка» и «Тарас Бульба», «Конёк-горбунок» и «Купец Иголкин», «Кот в сапогах» и «Кавказский пленник», «Христофор Колумб» и «Серафим Саровский», «Битва русских с кабардинцами» и «Похождения пошехонцев»…
Перебрали мы в своей памяти подобной литературы несколько десятков названий. Потом перешли к серьёзной, научной, образовательной литературе изданий незабвенного Ивана Дмитриевича Сытина. Мы почтительно говорили об этом издателе, прогрессивном деятеле, выходце из глухого захолустья, откуда-то из-под Солигалича. И единогласно признались друг другу в том, что начатки грамотности, благодаря издателю Сытину и его широко развернутой книжной торговле, по-хорошему отразились на дальнейшем развитии людей нашего поколения.
О многом мы, земляки, тогда переговорили. Не касались только охоты на Кубенском озере: у Сергея Владимировича три ружья и… ни одной утки.
Поздней ночью мой собеседник заснул. Я думал о нём, о его прославленных самолётах, где-нибудь и в эту ночную пору преодолевающих дальние расстояния. Как далеко он пошёл, высоко взлетел – от первых познаний из книжек Прони-офени до ученого с мировым именем авиаконструктора. Как не позавидовать доброй завистью человеку-творцу, о делах которого со временем сказки расскажут и песни споют!
Эх, Проня, Проня-книгоноша! Посмотрел бы ты, – да нет тебя давно среди живых, – посмотрел бы на любивших тебя когда-то ребятишек за твой ходовый, интересный товар и подивился бы, кем они стали, пройдя жизненный путь.
Вспоминая прошлое, я не мог заснуть до того часу, пока не перебрал в своей памяти всё до мелочей, что знал о Проне. И удивительно, что под старость легко вспоминается запечатлённое в свежей памяти детства и юношества.
…Вагон слегка покачивало, тлеющим синим огоньком светился из-под жестяного козырька фонарик-ночник. И вот что тогда мне представилось в воспоминаниях…
Проня-разносчик, книгоноша в нашей деревне да и в окрестных, повсюду был любимым и желанным. Везде его ждали грамотные и неграмотные, как ясного солнышка в ненастье. В книгах дешевых сытинских одни находили утоление жажды познаний незнаемого, другие искали развлечения, третьи опрашивали книг для «спасения души». Всем на потребу находились у Прони книги, взятые с вологодского склада на условиях кредитных-комиссионных. В отличие от нищих-зимогоров Проня не питался «христовым именем», не собирал милостыню. Он любил ребятишек и часто после удачной распродажи книг дарил им цветные карандаши, а иногда и книжки-сказки.
Помню, мне едва ли было шесть лет, когда я, безупречно веря книжному слову, наслушался, как старшие читали сказку про Емелю. После этой сказки я залезал на печь, прятался за кожух и сначала шепотом, а потом громче произносил волшебные слова: «По щучьему велению, по моему прошению развернись печь и вези меня в село за пряниками!..»
И это была не шутка. Если некоторые взрослые и в наше время верят, что пророк Иона три дня и три ночи путешествовал по морям, по волнам во чреве кита, то мне, малышу, было простительно после волшебных слов ожидать, как разверзнутся стены избы, и я всем на удивление, подобно Емеле, помчусь, лежа на печи.
Опекун-сапожник Михайло, зная мои недобрые намерения, с нарочитой серьёзностью кричал из-за верстака:
– По щучьему велению, печь, не двигайся!
Ну, и конечно, пропало мое колдовство.
Проня, прищурив глаза, хохотал до слез. А потом, поглаживая меня по голове, говорил:
– Чудачок маленький, да ведь это небылица, сказка-складка, выдумка для потехи. Подрастёшь, уразумеешь…
Ещё до поступления в церковноприходскую школу я научился бойко читать и тараторил, не признавая при чтении знаков препинания, полагая, что в этом – главное умение грамотея. Шутка ли! Я, малыш, читаю взахлёб, а неграмотные бородачи слушают меня. И за эту раннюю грамотность я благодарен Проне.
В долгие зимние вечера читал я мужикам до полного утомления и изнеможения такие книги, которых сам не понимал. И из-за чего люди насмерть дерутся, рубятся мечами, секирами, поднимают друг друга на копьях?
В какой-то книге рассказывалось, как злой татарин сел на русского богатыря и замахнулся булатным ножом, чтоб вспороть ему грудь белую, могучую. Слёзы застилали мне глаза, когда я читал такие места, но и плача, я продолжал чтение. Мужикам были смешны мои слёзы, только Проня успокаивал меня и поучал мужиков:
– Это хорошие слёзы. Поверьте мне: умной книжкой парнишка растроган. Ничего тут смешного нет. Правильно и в нужном месте он плачет. Передохни, Костюшка. Испей холодной водички и читай дальше… Не бойся, читай. Русский витязь останется жив-живёхонёк. Из-за ракитова куста прилетит калёная стрела и уложит наповал врага лютого…
В мою душу запал этот случай, как первое семя патриотизма. Потом я спрашивал Проню:
– Прокопей, а Еруслан – это русский?
– А Бова Королевич?
– Тоже нет.
По милости доброго Прони, Илья Муромец и Ермак Тимофеевич сменили Еруслана с Бовой…
Иногда мы, ребятишки, гурьбой напрашивались книгоноше в наём:
– Дяди-и-нька Прокопей, давай мы твой сундук с книгами до любой деревни на салазках дотащим.
– Ребята, ведь тяжело…
– А мы всей оравой.
– Тащите!
Мы «впрягаемся» и – бегом по скрипучему снегу. Проня еле успевает за нами. А потом нам две-три книжки за это. Мы на морозе перелистываем их, разглядываем обложки.
– Какие занятные! Таких ещё не читали. «Руслан и Людмила»… Головища-та какая нарисована! А под ней меч-кладенец…
– А эта ещё занятней! «Евста-фий Пла-ки-да». Гляньте, у оленя крест на рогах!..
– Нет, эта священная, скушная. Она для стариков и старух…
Мы уже начинали разбираться.
В церковноприходской школе я учился в трех классах у разных учителей: один из них Анатолий Баранов, другой – Иван Маркелов, а третий – Алексей Осинкин. Проня со своим дощатым сундуком, привязанным к салазкам, приворачивал в нашу школу, стоявшую в пустоши Коровино на отшибе, в промежутке частых деревень. Учителям он привозил по их заказам пачки книг и каталоги сытинских изданий. Они расплачивались крупно, не пятачками, не как наши деревенские мужики, и угощали Проню чаем с малиновым вареньем и кренделями. Нас, малышей, удивляло, как это они, строгие-престрогие наставники, уважительно относятся к доброму простаку Проне? А он, старенький, сгорбленный от постоянной ноши книг, с полуседой невзрачной бородкой, не боялся их, разговаривал запросто, записывал, что им нужно из Вологды, и обещал исполнить…
В одну из наших школьных вёсен рядом с приходским училищем строился кооперативный маслодельный завод. В школу заходил приехавший смотреть постройку, по общему мужицкому суждению, какой-то «практикант». Школьная сторожиха согревала для него самовар, варила окуневую уху и вежливо называла и величала его «Властеслав Властеславович».
Бывал этот «практикант» и в кругу ребят – плясунов и частушечников. Отменному песеннику Арсюхе Шмакову на гулянке за пляску и песни «практикант» аплодировал и говорил: «Браво, браво!» Спустя долгие годы я узнал, что это был ссыльный, работавший в Вологде по кооперативному маслоделию Вацлав Воровский…
…В селе Устье-Кубенском был небольшой домик, принадлежавший каким-то «Кандатским», как прозвали хозяев крестьяне. Слыхал я, что, отправляясь в дальние деревни, разносчик Проня оставлял у этих «Кандатских» кипы книг, разумеется, доступного содержания. Но главное, что пришлось не раз мне слышать от местных старожилов, в этом доме до революции собиралась местная подпольная группа, возглавляемая учителем Левичевым из сельского «министерского» училища, не подчиненного попу и строгому наблюдателю.
Учитель-революционер Левичев отличился в годы гражданской войны, стал одним из видных руководителей Красной Армии, был членом Реввоенсовета и начальником штаба РККА. Его постигла та же участь, что и некоторых, ныне посмертно реабилитированных бывших военных деятелей.
Всё это мне вспомнилось как бы попутно и в какой-то связи с Проней. Он был широко известен. Но едва ли среди моих земляков-старожилов найдётся хоть один, кто бы знал его отчество и фамилию.
Бывало в избе у моего опекуна Михайлы собирались нищие-зимогоры на ночлег. Иногда человек шесть-восемь, и Проня тут же, Зимогорам место на полу, на соломе. Проне почётное место – спать на полатях. Штаны с кошельком он клал себе под голову, спал тревожно, как бы зимогоры над кошельком не «подшутили». Украдут – ищи тогда ветра в поле. А деньги не свои, товар взят в кредит. Своих-то доходов – кот наплакал… Зимогоры-ночлежники его успокаивали:
– Мы-то тебя, Проня, не обворуем, других побаивайся.
Случалось, навещал эту ночлежку урядник с десятским, проверял «виды» на право жительства и бродяжничества по Российской империи. Рылся в сундуке у Прони, внимательно каждую книжку смотрел, не найдя ничего подходящего, спрашивал:
– Запрещённых нет?
– Никак нет, господин урядник, неоткуда мне их взять.
– Дозволение на торговлю имеется?
– Так точно, вот-с разрешение от его превосходительства вице-губернатора.
– Что-то у тебя в сундуке молитвенников мало? Евангелиев нет ни одного, а все Гоголи да Пушкины, сказки, песенники, и Толстой опять же… Божие слово надо распространять. Есть указание свыше!
– Божье-то слово мы и в церкви слыхали, – заступались за Проню зимогоры.
– Нам любы такие книжки, что печатает Максим Горький. Он из нашего брата.
– Глупости! – резко возражал урядник.
– А ты почитай, будто про нас пишет.
И тут даже неграмотный зимогор Колька Копыто стал наизусть произносить начало любимого рассказа: «Одного из них звали Пляши-Нога, а другого – Уповающий; оба они были воры…» Молодец Максим! Кто про святых, а он про нашего брата правду сочиняет. Ни к чему нам божье слово. Ваше дело паспорта проверять, а писатель к нам в печенки заглядывает. Да что с тобой говорить!.. Всякая собака своего хозяина оберегает.
Урядник быстро уходил: с зимогорами ему не сговориться.
Сколько лет подвизался Проня в наших местах, сколько десятков тысяч книжек он распродал в деревнях, – не берусь об этом судить. Однако сбереженные в деревнях «Всеобщие русские календари» с портретом Александра Третьего, продавались Проней… Значит, добрых лет тридцать он был в наших местах книгоношей.
И вдруг не стало Прони. Месяц прошел, и два, и целый год. Проня не появлялся. Чей он был родом, откуда – неизвестно: то ли из костромских, то ли из грязовецких. И узнать не от кого – куда девался Проня?.. Конечно, пошли слухи:
– Умер, – говорили одни.
– Замерз на дороге под Вологдой…
– В тюрьму угодил… Запретные песни давал списывать.
– Убили и ограбили.
Потом выяснилось… Совсем не похожий на себя, Проня неожиданно приехал на пароходе в Устье-Кубинское с коробом книг. Он очень исхудал, постарел.
Люди узнали о несчастье, постигшем Проню. Как-то он пробирался в Вологду, чтобы сдать выручку и набрать для продажи книг и литографий. На дороге в ночную пору его подстерегли неизвестные грабители. От сильного удара Проня откусил кончик языка и лишился сознания. Когда очнулся, увидел, что карманы выворочены: грабители отняли у него всё до последней копейки и даже паспорт.
Более года ушло на поправку здоровья. И снова за дело. Но это был уже не тот Проня. Язык заплетался. Он не мог выговаривать слова, не мог посоветовать, кому какую книгу купить, и только молча показывал на цену, обозначенную на обложке.
Началась в четырнадцатом году война. Время было невесёлое… Книжки стали дорожать, но бойко расходились, особенно песенники и легкое чтиво с выразительными названиями: «Ни бе, ни ме, ни ку-ка-реку», «Люблю я женский пол», «Любовь мексиканки», «Двенадцать спящих дев или приключения прекрасного Иосифа». Потом появились книжки про войну: «Вильгельм в аду», «Донской казак Козьма Крючков» и другие в духе «гром победы раздавайся».
Сельская интеллигенция зачитывалась новым романом Брешко-Брешковского «В гостях у сатаны». Мужикам эта толстая книга была не по карману…
Понемногу Проня стал выговаривать однозначные цифры, вроде три, четыре, шесть. И хотя у него получалось: тли, сотыля, сесь, всё-таки его понимали.
В довершение Проня мог писать корявым неразборчивым почерком. И если письмо было деловым, он просил меня переписывать начисто. Благо у меня «похвальный лист» об окончании школы.
Помню одно из таких писем Прони в контору И.Д. Сытина. Проня в черновике писал богатому хозяину о том, что в Яренске книжный разносчик за долгие годы, благодаря Сытину, разбогател, стал купцом, и жители сделали его городским головой. «Кому какое счастье, – писал Проня, – а я вот не то, чтобы стать головой, сам чуть головы не лишился. Испортилась речь и полтора года не мог торговать книгами из-за мозгового потрясения. Был ограблен до нитки, влез в долги, и сто рублей пролечил из-за своей хвори в городе Любиме…»
В ответ на это письмо то ли из Вологды, то ли из Москвы Проня получил перевод – сто рублей «наградных»…
И с тех пор я ни разу Проню не видел. Но запомнил этого книжника-подвижника на всю жизнь.
В семнадцатом году, весной, на пасхальной неделе, он пробирался в наши кубенские деревни. Была бездорожица. В Кубене быстро прибывала вода. Вот-вот начнется ледоход. А река напротив села – полтора километра шириной.
Ледоход – самое интересное зрелище. И пока еще не начнется, люди толпятся и ждут подвижки льда.
Но вот подвижка началась… Послышались крики:
– Пошла! Пошла!
Огромная, в два километра, льдина сдвинулась, уперлась в Лебяжий остров, повернулась и застряла крепко, казалось, надолго. Кто посмелей, да отчаянней, кинулись по льдине переходить на другой берег. Первыми храбрость проявили два солдата-отпускника. Сначала они разведали и убедились в прочности льдины. Потом забежали в волостное правление за справкой. Писарь Паршутка Серёгичев отчеканил им на машинке бумажку о том, что два солдата лейб-гвардии Финляндского полка Менухов Н.И. и Толчельников А.И., участники Февральской революции, возвращаясь в Петроград из отпуска, запаздывают в свою часть по причине начавшегося ледохода…
Сотни людей, стоявших на берегу, видели, как два смельчака на всякий случай тащили по льдине лодчонку-душегубку; иногда они её спускали в разводье, терялись из виду, потом снова появлялись на большой льдине и быстро передвигались. Наконец они поднялись на высокий берег и несколько минут прощально махали платками.
Едва ли кто заметил тогда, как на той же лодчонке двое с противоположного берега пытались через половодье перебраться на застрявшую большую льдину…
С шумом и неистовой силищей лёд стал напирать с верховьев. Прибывала вода. Застрявшая льдина, подпертая течением, краем почти метровой толщины, двигаясь, стала громоздиться на сельский берег. Всё, что было охвачено разливом, льдина нещадно срывала с места и как бы шутя и походя, разрушала, принимая обломки на себя и заметая следы стихийного бедствия.
Перепуганная толпа кинулась от потрясающего зрелища подальше на берег. В одном месте, около волостного правления, льдина с треском перевернула бревенчатую избу и потащила её со всем скарбом. Хорошо, что жильцы успели перебраться повыше к соседям.
Рядом напором льда опрокинуло и понесло сарай, в котором находились рыбацкие сети и стояла за перегородкой корова…
Никто не знал, что в эти самые минуты через реку переправлялся с каким-то попутчиком и неизменным своим сундуком Проня-книгоноша…
Солдат Алексашка Толчельников вскоре написал из Петрограда, что они с товарищем доехали благополучно, никакого наказания за опоздание из-за распутицы им не было. И спрашивали о том, как добрался до Устья-Кубенского Проня? «Мы ему не советовали, – писал Толчельников, – а попутчик его уговорил за три рубля доставить…»
Проня не появлялся. Ждали его как чуда, но чудес не бывает. Исчез Проня навсегда…
Как-то спустя годы, незадолго до коллективизации, я побывал у себя на родине и был в ближней деревне от Приозерья у своих земляков. Сидели в избе у крестьянина Василья Чакина за самоваром. Пахло угарным дымком. В самоваре, спущенные на рукотёрнике, варились яйца. Курицы бродили по избе, цыплята кормились овсяной заварой из перевёрнутой, окованной железными полосами, крышки сундука. Она мне что-то показалась знакомой. Я тогда сказал Накину:
– Вот с такой крышкой когда-то был сундук у Прони книжного разносчика…
– Возможная вещь, – ответил Чакин, – я собирал плавник на дрова и нашёл её в кустах на приплёске в том году, когда началась наша власть. Ведь и Проня закатился под лед в ту весну. Славный был старик. В кажинной избе по всей окрестности он перебывал. Грамотным – книжки, неграмотным – картинки. Денег у кого нет и в долг поверит. А тело его так и не нашли. Лед, он всё перемелет, все перетрёт. Мало ли случаев бывало…
А память о Проне всё-таки не стерлась…
Виктор Янукович дал указание силовым ведомствам начать борьбу с распространением наркотиков. Понятно, что сказать - не сделать. Но и молчать об этой беде действительно больше нельзя, вернее бормотать что-то невнятное и уж тем более попустительствовать тому «беспределу», что творится в нашем, со всех винтов сорвавшемся «свободном обществе».
Это рассказ о моих друзьях - талантливых музыкантах, которые много могли бы ещё сделать в жизни хорошего, если бы не наркотики…
Сегодня мне позвонили и сказали, что умер Буркел, Слава Бурков. Ему не исполнилось и 44-х, для «малолеток» старик, а, в общем-то, молодой ещё человек. Да и музыкант, каких поискать… Говорю об этом, чтобы знали хотя бы, что был такой. БЫЛ…
Да и есть же где-то… А значит: «Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего, Вячеслава!..»
Как весело трепещет на ветру чёрный флаг с черепом и перекрещенными костями! Каким иногда романтическим кажется зло, как мы легко привлекаем его к себе, играем, забывая, что эта игра и есть наша жизнь - первая и последняя репетиция перед вечностью.
До сих пор у меня где-то хранится свёрнутый трубочкой плакат. Буркел с гитарой наперевес, Юрец за клавишами, Михалыч с басом, Сёч на барабанах и Шура Куликов с микрофоном. Все улыбаются, полны надежд и ожидания самых радужных перспектив. Это группа «Весёлый Роджер».
Когда в 90-м году, тогда ещё с подачи комсомольских органов, организовали в Крыму первый рок-фестиваль, до финала добрались двое - «Остров Крым» и «Весёлый Роджер». Победили последние. Казалось, вот-вот начнётся новая жизнь: концерты, гастроли, работа в студии… И точно, - новая жизнь началась, но не для одной только группы, а сразу для всей страны. Обрушилось внезапно всё то, что строилось и копилось десятилетиями, и, как водится, обрушилось на головы несчастных обывателей. Новая жизнь, как тревожная комета повлекла за собою шлейф нищеты, страха и того, что называют «разгулом преступности»…
Первым канул клавишник - Юра Трегубенко. Как-то нелепо, глупо пропал парень, так, что до сих пор трудно поверить, что это всё не понарошку, а в самом деле и навсегда… Среди ребят он казался самым благополучным - сын состоятельных родителей, красавчик и любимец девушек. Многое обещал сделать, и делал, в том числе в финансовом отношении, для группы. И сделал бы ещё, не будь проклятый Роджер таким весёлым…
Беды Юрца начались, когда он занял у отца крупную сумму денег и вложил в какую-то московскую контору, в ожидании сказочных дивидендов. Естественно, через пару недель контора растворилась в воздухе. Сказка закончилась. Говорят его «вели», от самого Симферополя спецы в своей области, - мошенники, которых и сейчас не мало, а тогда было просто пруд пруди… Кроме всего прочего Юра пристрастился к наркотикам, впрочем, как-то умел ещё сохранять хорошую мину, продолжая играть, кутить и мотаться с ветерком на своей «девятке», которую ему подарили родители.
Как-то он весёлый вернулся с Алушты, встретил Димку Михалыча (басиста) и позвал его в ресторан, там они откушали водочки, потом Юра снова сел за руль, и они поехали ещё куда-то, выпили пива, потом ещё… так, что, в конце концов, даже видавший виды Михалыч отказался садиться с Юрой в машину. Но его уже, «понесло». Он поехал один, петляя, к Дьяку - местному барыге и за любые деньги стал уговаривать, чтобы тот его уколол. К чести Дьяка, видя состояние Юры, он наотрез ему отказал. Тогда Юра поехал к N и тот согласился, уколол Юру, тот присел на диван, склонил голову, а через минуту захрипел и повалился набок. N стал делать ему искусственное дыхание и массаж сердца, но всё это уже не имело смысла. Тогда он уложил умирающего Юру в его же собственную машину и повёз в 6-ю больницу. Вышел дежурный врач, посмотрел на отходящего клавишника и сказал: «А зачем ты мне труп привёз? Я его не приму». И ушёл. Это было уже очень поздно вечером. N отвёз, теперь уже действительно мёртвого, Юру в парк, и оставил в тихом, неприметном месте вместе с машиной… На похоронах убитая горем мать обвиняла почему-то во всём Михалыча, посылая в его адрес тяжкие проклятья…
Так «Весёлый Роджер» из квинтета превратился в квартет.
Следующим настал черёд Димки Дмитриенко (Михалыча). Любопытный он был человек: появился на свет в семье потомственных алкоголиков, родители его умерли рано, а сам он в пятом классе угодил в спецшколу… Словом, следующей ступенькой его жизненного пути, судя по всему, должна была стать тюрьма, но тут, неожиданно у Михалыча обнаружились способности к музыке, он взял в руки гитару, и тюрьма как-то отошла на второй план…
Я тогда учился в бурсе, «клеил» девчонок, и гитара мне была необходима как воздух. Я её где-то достал, но играть-то не умел и учиться ленился, но когда однажды Михалыч заглянул к нам в общагу, взял гитару и, что называется, «сделал рощу» - меня это зацепило, и я стал заниматься. Вот такую роль в моём культурном развитии сыграл Дима Дмитриенко.
С юмором у него было всё в порядке. Некоторые его шутки я помню до сих пор. Вот, например, Дима услышал новую «команду», и свой восторг передаёт следующими словами. «Ну, они играют, блин… Просто пальцы на ногах в дули заворачиваются!!!». Или стал одно время популярен джазовый басист Стэнли Кларк, а Дима, я напомню, тоже был басист. И вот он идет чем-то опечаленный. «Привет, - говорю, - Михалыч, чего не весёлый такой»?
Да Стэнли Кларк на пятки наступает!..
К великому сожалению, Дима не избежал участи своих предков и тоже очень скоро «подсел на стакан». Вперемешку с беспорядочным употреблением наркотиков это приносило печальные плоды. Как-то нам удалось заманить его к нам на репетицию (я к тому времени сам пытался где-то играть). Михалыч пришёл пьяный в дрезину, но ринулся в бой - схватил гитару, уселся на стул и вот - звучат первые аккорды песни, и Михалыч с блаженной улыбкой, не выпуская гитару из рук, валится прямо лицом в пол. Грохот, визг железа по струнам, помехи, гул… Репетиция прерывается.
Была у него собака - Батлер, названная так в честь гитариста и певца Джонатана Батлера и жена, которая несколько лет терпела залёты Михалыча, как я понимаю исключительно из уважения к его таланту. Затем она уехала, почему-то в Турцию, как говорили тогда деликатно - «вышла замуж», хотя обычно крымские девочки ездили в Турцию не совсем за этим. Жил он на отшибе в старом бесприютном домишке, который ему каким-то чудом достался от старшего брата, умершего классически - от цирроза печени. Я был в этом домике, последний раз вот при каких обстоятельствах.
Как-то вечером я возвращался в троллейбусе домой. Вдруг на одной из остановок вижу - Михалыч, пьяный, конечно; рядом с ним, прислонённая к стене, гитара. Пока троллейбус стоял, Дима беседовал с какими-то забулдыгами. Но вот они ушли, троллейбус тронулся с места, а Михалыч только тут заметил, что это был его номер. Забыв о гитаре, он бросился вдруг с криком догонять троллейбус и у всех на глазах провалился в водосточный люк, с которого спёрли чугунную решётку. Как он не переломал тогда ноги - я не знаю. К счастью люк оказался не глубоким, люди зашумели, водитель остановился (чудо!) и принял Михалыча на борт. Он меня узнал, обрадовался, стал нести какую-то чушь, но, главное, было понятно, что до дома он самостоятельно не доберётся.
Мы вышли на остановке и стали впотьмах (фонари не горели) забираться в гору. Недавно прошёл дождь, было грязно и скользко. Димка несколько раз падал, я его поднимал, тащил дальше, потом он вдруг начинал упираться и что-то доказывать, объяснять, так что путешествие наше затягивалось и превращалось в мучение. Совсем уже в темноте мы добрались до старой, перекошенной калитки, вошли во двор и оказались перед убогой хибаркой. Таким запустением и тоской веяло от неё, что мне стало как-то не по себе. Я долго допытывался у Михалыча, где он прячет ключ, наконец, что-то удалось разобрать в его бормотании, я прислонил его к ржавому листу железа и пошел за ключом. Когда я уже возвращался - Дима у меня на глазах вдруг начал сползать лицом по этому ржавому, покарябанному железу. Подхватить я его не успел…
Через некоторое время я узнал, что Димка уехал в Москву. Может быть, он хотел сменить обстановку, попробовать начать всё заново… Но Москва город не только возможностей, но и соблазнов. Дима сошёлся с девушкой-наркоманкой и угодил в семью, где, как мне рассказывали, первой, «почётной» дозой вмазывалась… мама его подруги. Это был конец.
Я не знаю в точности, что произошло, но когда Дима умер и попал в морг, оказалось, что у него нет родственников, которые могли бы забрать тело. Только через пол года кто-то приехал из Симферополя и Диму похоронили. Ему было тогда чуть больше тридцати…
Дальше настала очередь Сёча, и от него это меньше всего можно было ожидать. По совести сказать, я плохо его знал, так - видел только несколько раз. Он не был ни запойным, ни оторванным - крепкого вида паренёк, музыкант. Типичный представитель андеграунда, но не маргинального, а самого умеренного толка. Последнее время он играл в «Фальстафе», и никаких неожиданностей в его жизни не предвиделось. Я долго не знал, от чего он умер. Увы, оказалось, и он кололся. Потихоньку… Занёс инфекцию, началось заражение крови…
Он долго спал тем утром и не понятно было: то ли с «отходняка» человек, то ли отходит… когда поняли, что отходит, было уже поздно. Пока оформляли в больничку, он помер.
Вскоре за ним отправился Шура Куликов или как его ещё называли «Балаганов». Он был человек действительно широкой и артистической души и к тому же обладал прекрасным голосом. Помню, я попал случайно на какую-то уж совсем отстойную, панковскую рок-тусовку, которая проходила в клубе «Маяк». Гвоздём программы был легендарный Коля Рок-н-ролл, который, (сам, по-видимому, «убитый в смерть»), стоял на сцене, смотрел на какую-то блестящую висюльку у себя на запястье и пел: «Бициллин три, бициллин пять… Бициллин три, бициллин пять…» и так без конца. Кто не знает - бициллин - это лекарство от триппера. Словом, замечательная песня. И под её аккомпанемент в самом центре зала пьяный в умат панк старался написать в бутылку. Такое вот брутальное шоу… Не знаю, каким образом попал сюда Шура, но когда он вышел на сцену и запел, поначалу а-капелло, - это было так мощно и свежо, что даже циничные панки как-то притихли. Впрочем, и сам Шура был не из общества трезвенников, не брезговал он и наркотиками, но как-то всегда знал меру, так что, по крайней мере, внешне, производил впечатление здорового и увлечённого человека. Правда, увлечения его были весьма разнообразны… Например, когда однажды стало совсем невмоготу от безденежья, Шура взял у подруги круглое зеркальце и пошел на вокзал, в помещении «камеры хранения» которого было полно народу. Он дождался, пока некто стал прятать в ячейку партию турецких кожаных курток, и умудрился в зеркальце подсмотреть набранный номер. Что было дальше - объяснять не надо…
В другой раз мой брат встретил его возле автоцистерны с живой рыбой, причём не с той стороны, где у стола суетилась торговка, а с обратной. Когда брат спросил у Шуры, что он тут делает, он ответил.
Сейчас тёткина очередь, а потом моя… Видишь подсак? пока там народ суетится - ныряем по очереди… а что делать жить-то как-то надо!.. И действительно, времена тогда были отчаянные… Но это только так, к слову…
И всё-таки Шура никогда не унывал и может быть благодаря своему оптимизму почти, что выбился в люди. Он поехал в Москву, пел там свои песни, поначалу на Арбате, потом в клубах, кажется, даже с Агутиным и другими столичными звёздами, участвовал в каких-то проектах и… оставался Балагановым Шурой. Рассказывали, как он однажды оказался с другими музыкантами в опорном пункте милиции (ну, с кем не бывало) и вот менты отнимают у Шуры коробок с конопляными семечками.
Что это, - спрашивают?
Как что? - изумляется Шура не моргнув, - Мы ведь музыканты, а это наш маракас… и он тут же изображает игру на этом диковинном инструменте.
Говорят, у ментов чуть пупки не развязались от смеха и они всех отпустили. Да… всё-таки был в нём такой здоровый запал оптимизма. Но тем более конец его оказался для всех неожиданностью.
Они играли в тот день с Куби в «Спасательном круге». Потом зашли в казино и неожиданно сорвали Джек-пот. Поделили деньги, потянули на радостях пивасика и распрощались на остановке. Куби пришёл домой, переоделся. И тут ему позвонили и сказали: «Слушай, это не твой приятель мёртвый лежит возле клуба?»
Как мертвый, ты что?!
Ну, приходи, посмотришь…
Куби помчался обратно и застал мертвого Шуру без следов насильственной смерти. Просто был человек и не стало… Он так и упал на собственную гитару, раздавил её. Лежал и смотрел удивлённо в небо. Куби закрыл ему глаза и пошёл куда-то, не разбирая пути…
При себе у Шуры нашли такое количество героина, что можно было «укатать батальон узбеков». Героин был дорогой, «качественный» и Шура, похоже, не рассчитал дозу…
Московские музыканты средней руки собрались в плохенькой студии и «в память о почившем друге» записали акустический концерт. Всё это звучит довольно неряшливо, в паузах хлопцы лениво поругиваются матом, и вообще… Кого сейчас удивишь безвременной и внезапной кончиной? Тем более в Москве. Не смешите…
А на радиостанциях и до сих пор ещё звучит иногда попсовая, но пронзительная песня Шуры «Обними» в исполнении Виктории.
Эх, Шура, Шура… А для чего же всё это было? О чём эта загадочная улыбка черепа над перекрещенными костями?.. О ЧЁМ!?
Вот так и ушли все меньше чем за пятнадцать лет; растаяли, растворились в туманной дымке прошлого и кто сейчас помнит, что была такая группа «Весёлый Роджер»?..
Как-то они завалились ко мне все вместе, «дунули» на балконе косяк - настроение весёлое, поиграть бы! А в доме только гитарка моя фанерная - «дрова». Но ничего, сошло!.. Кто-то схватил гитару, кто-то кастрюлю, кто-то ещё что-то и пошло поехало… Особенно запомнился Димка Михалыч с большими портняжными ножницами. Он на них играл … вы понимаете, и это было по настоящему классно!.. Ножницы остались, - вон, лежат до сих пор, а Михалыча нет и ребят, и музыки… Никто из них не дожил и до 40… А самое ужасное… что ничего ужасного. Как-то всё так обыденно и просто произошло, что вроде как ничего особенного, и только череп над костями улыбается своей загадочной (куда там Джоконде) улыбкой.
В живых остался только Славик Буркел.
Недавно я у входа в ресторан встретил знакомого музыканта, - он там подрабатывает, играет на саксофоне.
Слушай, говорю, Володя, у меня музыкант один не может работу найти, не поможешь ему.
А что за человек, - поморщился Володя, - как зовут?
Да ты, может быть, его знаешь, это Славка Буркел…
Славик не может работу найти? - Володя засмеялся.- Да ты знаешь, что таких музыкантов, как Буркел по всему Крыму если человек пять наберётся, то хорошо. А ты говоришь - работу не может найти. Скажи лучше - не хочет…
И то правда. Буркел несомненно пренадлежит к числу тех исключительно одарённых , но безвольных натур, над которыми горевал ещё гениальный Достоевский в своей «Неточке Незвановой». У него абсолютный слух и прекрасная музыкальная память. Не разбираясь порядком в нотах, он безошибочно слышит сложнейшие партии в путанных джазовых гармониях. Когда он ещё был в силе - на лету у него рождались пассажи, по сравнению с которыми большинство современных аранжировок просто неумелое и тяжеловесное кряхтение дилетантов. Острый, живой ум, творческая фантазия, блестящая игра на гитаре, да и просто умение разбираться в технике - всё прочило ему если не великое, то уж во всяком случае, плодотворное будущее. Нужно было только приложить хоть немного усердия и постоянства. Хоть чуть-чуть. Но…
Как больно всё-таки наблюдать планомерное и рутинное закапывание таланта, трагическую гибель задатков, которые могли бы принести другим и пользу и радость!.. Как безнадёжно губило и губит русский талант патологическое неумение организовать свою жизнь и посвятить её достойной, высокой цели. И пьянки, бесконечные пьянки… Ну, да ладно… Это старая и бесконечная песня, как «Бициллин три»…
Но, всё-таки было и хорошее. Никогда не забуду я наши домашние, «сессионные» вечера. В квартире у меня тогда была аппаратура и инструменты, а у Славика, выходившего из тяжкого наркотического пике, было море свободного времени. И вот мы собирались и играли. Именно тогда я мог вполне оценить способности и талант Буркела. От нечего делать он стал разбирать со мной на две гитары музычку, которую он сочинил ещё до армии, пацаном… Ну, что сказать? Если он такое сумел сочинить тогда, то чего можно было ожидать от него в будущем… в том будущем, которое - увы! - не случилось.
У него в жизни был трудный период. Он и раньше увлекался наркотиками, а здесь просто подсел на иглу… Страшное, я скажу это дело, когда приходишь к человеку, а он разговаривает с закрытыми глазами (под маком чем бы ты не занимался, как бы параллельно видишь сны), - разговаривает с тобой и ты понимаешь вдруг отчётливо, что ему не только до тебя, но ВООБЩЕ ни до кого нет дела! Человек просто в плену своих грёз и это единственное, что его по настоящему волнует. На маковой волне он схлестнулся с женой местного авторитета - Рахмана, и стал похаживать к ней тайком. Рахман об этом узнал, привёл Славика-гитариста в пустую квартиру, взял топор и приготовился рубить ему пальцы. Все знали, что Рахман совсем не шутник и можно только представить, что пережил Славик в эти минуты. Но обошлось. Кажется, именно с этого дня он начал приходить в себя. Вообще, я убеждён, что если бы нашёлся толковый продюсер, и коллектив единомышленников - Славик не пропал бы. Он всё время жаловался, что в Крыму ему не с кем играть и это было не кокетство провинциальной звезды, но острая и живая тоска по настоящей музыке. К сожалению и времена тогда были отчаянные. Ему нужен был жёсткий контроль, творческий, напряжённый режим для плодотворной работы. А поскольку этого не было, то его артистическая натура склонялась к не менее артистической деградации. Одно время он, правда, подхалтуривал в местной маргинальной клоаке - «Двух капитанах», но и здесь не удержался из-за своей безалаберности.
Но он всё-таки жив - единственный из всей группы, - теперь уже единственный, над кем не до конца посмеялся этот весёлый и загадочный парень - Роджер…
Сегодня мне позвонили и сказали, что умер Буркел, Слава Бурков.
Упокой, Господи его душу!!!
Леха был правильным пацаном. После ПТУ шабашил на стройках, не дурак был выпить и подраться, но матери и сестрам деньгами помогал. Ему уже стукнуло хорошо за тридцать, когда в их строительной бригаде появился Сыч. Точнее, Константин, но работяги вскоре прозвали его Сычом. Странный он был парень. Высокий, плотный, с волосами, собранными в хвост на затылке, всегда смурной. Отказывался от курева и вина, бубнил чего-то себе под нос и совсем уж не выносил мужских разговоров про женский пол - краснел, бледнел, а то и вовсе уходил подальше.
С ним было трудно общаться, а еще труднее - работать, потому что работал он честно. Вся бригада спешит кое-как закончить объект и смыться с участка, а из-за Сыча приходится вкалывать до заката - потому что он по правилам замешивает раствор и дожидается полного высыхания. Чудика пытались бить, но драки как-то не получалось, он всегда умудрялся избежать разборок.
Озверев, бригада пошла к прорабу Михалычу с требованием убрать это чудо-юдо. Мол, не наш он совсем, да и работает плохо. Но Михалыч отмахнулся: «Хватит бухтеть, мужики! Костя - самый правильный из вас, просто несчастье у него. Не повезло парню… а всё эти, будь они неладны, попы».
Леху эта новость прямо-таки поразила. Что за попы, что за чепуха? Просто у Сыча с головой не в порядке. Но все-таки он загорелся про этих попов узнать подробнее, вытянуть из Кости его историю. Зачем? А чтобы потом всей бригадой посмеяться.
Так бы все это и оставалось в планах, но случай подвернулся сам. Стояла Светлая Седмица (о чем никто из работяг и не задумывался) - и тут вдруг Сыч явился на объект с подарками! Каждому в бригаде вручил он по куличу и паре крашеных яиц, а вдобавок спел что-то церковное. Тут-то над ним и заржали. Только недолго - увидели его глаза, потемневшие от гнева. Сыч переменился вмиг. Начал кричать, обзывать богохульниками - а после неожиданно расплакался. Встал на колени, произнес: «Простите, братья, меня окаянного!», вытер слезы рукавом и побежал на выход. А мужики сидели как пришибленные.
Вот тут Леха и осознал: Сыча спасать надо! Человек ведь, жалко его!
И он начал действовать. Взял в конторе у Михалыча адрес Кости - тот, оказалось, не имел своего жилья, снимал комнатку у кладбищенского сторожа. В сторожке Леха Сыча не застал, зато пообщался со сторожем. Звали его Женька, был это пожилой дядька, большой любитель поддать. Леха поставил выпивку - и за рюмкой вина узнал немало интересного о Косте.
Оказалось, он - расстрига. Что это значит, Леха понимал не вполне, даже думал, уж не охотятся ли за Сычом менты? По Женькиным словам, приехал Костя откуда-то из Костромской области, о себе говорил мало, все больше книжки читал, особенно ту, что в черном переплете и с крестом. Да еще постоянно молился и плакал. А то вдруг нехило поддавал, ходил к какой-то путане, на которой думал жениться. Потом на несколько дней пропадал, и вновь по кругу: молитвы, книжки, рюмка… В церковь тоже ходил, но изредка.
Пока ошарашенный Леха переваривал эту информацию, пришел и сам Костя-Сыч. Сел к ним, молча налил себе стопку - и начался долгий разговор. Сторож Женька, впрочем, быстро вырубился, а Леха с Сычом сидели до утра.
Оказалось, Сыч верил в Бога - по-настоящему, серьезно. С юности мечтал стать монахом , и стал - получил благословение своего духовника, в 18 лет поехал в монастырь под Калугой, был трудником, послушником, а в 25 лет принял постриг. И все до поры до времени было у него хорошо: молился, трудился, как и все. А потом что-то с ним стряслось. «Бес попутал», пояснил Костя. Он стал дерзить игумену, братии, пропускал службы. Однажды сбежал из обители и пошел к девице легкого поведения. Переночевал у нее, вернулся в монастырь. Там игумен его наказал, и вроде бы подействовало, Костя опомнился, и целый год все было хорошо. А потом все пошло по новой. После дикого скандала с игуменом он сказал, что не хочет больше быть монахом. Ему дали время, много времени, с ним беседовали старцы - но Костя их выгонял, оскорблял. За него молились - но это не шибко помогало. И тогда его расстригли. Он перестал быть монахом и не мог больше оставаться в обители. Ему дали денег на дорогу и молитвенник - и Костя ушел в мир. А в миру все завертелось. Ни дня без выпивки и женщин. Ни дня без слез, когда хмель сойдет, а совесть проснется.
Костя начал ездить по разным монастырям, просился в послушники, его принимали - но спустя пару дней или приходилось его выгонять, или он сам уходил. Постепенно по обителям и вовсе пошла о нем недобрая слава. Расстрига - это как клеймо. Как с этим жить, он не знал. Вписаться в мирскую жизнь, стать обывателем у него тоже не получалось. Заработать денег он мог, мог обзавестись имуществом, жильем - но постепенно начал осознавать, что все это ему не слишком нужно. То время, которое он провел в монашестве, не прошло ведь для него бесследно. Он видел и чудеса, совершаемые по молитвам старцев - как исцелялись алкоголики, как у бездетных родителей рождались дети. Многое он видел. Глубоко веровал. И предал.
Лехе в диковинку было все это слышать, особенно про чудеса. Вот бы встретиться с такими старцами, подумалось ему вдруг. Тогда, возможно, он и пить перестал бы, и работу себе нашел получше, и семьей обзавелся. И вспомнилось ему разное: покойный отец, смертным боем избивавший мать по пьяни, загулы старшей сестры, вечный поиск денег на выпивку. Стало ему горько - и тут он сам заплакал, как совсем недавно Сыч.
А тот принялся утешать Леху, бубнил что-то. Они обнялись как собутыльники - и оба уснули. Утром в сторожке Сыча не оказалось - Женька сказал, что тот в город поехал, в храм. Леха кивнул и поехал на стройку.
Но все уже было как-то не так. Обрывки ночных разговоров с Сычом не выходили из его головы, и это заметили в бригаде, принялись шутить: уж не заколдовал ли тебя Сыч?
Прошло несколько дней. Леха, протрезвев, пытался заговорить с Костей, но тот на разговоры не велся, а вскоре и вовсе заявил, что бросает работу и уезжает далеко.
И вот тут-то Леху что-то подтолкнуло: он попросился с Сычом за компанию, и тот, странное дело, не отказал.
Началась у него какая-то другая жизнь. Убирали картошку, помогали на кухне, работы было глаз не поднять. Зато чувства после этой работы были совсем другие, чем раньше, на шабашках, где заколачивал он немалые деньжищи. А тут бесплатно - но почему-то радостно. Недалеко лес, красота неописуемая. Монахи, молодые и старые, с добрыми лицами, всегда готовы помочь. Будто в семью попал!
А вот с Костей-Сычом было неладно. Из храма тот всегда выходил в слезах, ничем не мог утешиться. Лехе так жалко его стало, что пошел к старому монаху, которого называли прозорливым. Рассказал ему все, что знал о Сыче, спросил - как же ему помочь? Может, обратно в монахи принять, чтоб не мучился? Старец улыбнулся в бороду, а потом серьезно сказал: «Не о Сыче ты сейчас должен думать, а о своих грехах. А Константина поблагодари за то, что открыл тебе себя самого. И молись за него. Может, Господь и смилуется, как над апостолом Петром . Богу все возможно».
Леха понял одно: назад Сыча не примут, и начал возражать: как же так? Погибает же человек. И тогда старец произнес печально и твердо: «Он сам оставил Христа, сынок. Насильно ко Христу никого привести нельзя».
Только тут до Лехи дошел весь ужас драмы Сыча. Тот потерял всё. Остался совершенно один. Тем более нельзя его бросать! А что можно сделать? Старец советовал молиться, но как? Леха ведь не монах, не умеет…
…Пролетело два года. Вместе с Сычом Леха трудился в монастыре, научился молиться утром и вечером, ходил на церковные службы, исповедовался и причащался… и как-то вдруг понял, что хочет стать монахом и остаться здесь, на острове. О том, чтобы вернуться к прежней беспутной жизни, уже и помыслить не мог. Его благословили принять иноческий постриг, только не на Валааме, а в другом монастыре, в глубинке, куда Леха вскоре и уехал.
Теперь он уже не Леха, а инок Леонид.
Что же до Сыча, тот остался трудником на Валааме - хотя, быть может, там его сейчас уже и нет. Через несколько месяцев после отъезда инок Леонид получил от него открытку, где написано было только «Слава Богу, я жив». Что это значит? Быть может, он был прощен и трудится где-нибудь во славу Божию? Не зря же Господь свел его на жизненном пути с Лехой…
Записала Вера Евтухова
В материале использованы фотографии Лоры Сутягиной - Россия, Валаам, Программа «Волонтером на Валаам».
Юбилею Великой
Победы.
Рожденным для любви,
обученным для службы
и преданным до конца,посвящается...
Бельчик.
Рассказ – быль.
Бельчик был обыкновенной дворнягой четырехлетком и работал коренником в ездовой упряжке на которой вывозили раненых солдат с поля боя…
На эту «непыльную» работу он попал случайно и был несказанно рад тому, что ему представилась такая возможность послужить людям.
Очень часто в минуты отдыха он размышлял о смысле собачей жизни, ему казалось что он делает очень важную и нужную работу спасая от верной гибели чьих то настоящих и будущих отцов, мужчин Государства Российского в эти минуты целиком и полностью зависящих от его, Бельчика расторопности, потому что он как коренник задавал ритм бега всем другим собакам упряжки…
Шло время, менялись вожатые, по причине ранения или гибели, менялись собачки его упряжки по той же причине и лишь Бельчик оставался на своем боевом посту. В суматохе боя трудно отличить мертвого бойца от еще живого, Бельчик умел это делать безукоризненно, показывая лапой или лаем вожатому на истекающую кровью очередную жертву этой никому не нужной и бессмысленной бойни, которую люди называли страшным словом война. Бельчик ненавидел эту войну всеми фибрами своей собачьей души. По ночам ему часто снилось как он сражается с беспощадной и злой волчицей пожиравшей людей на поле боя, имя этой волчице было – Война.
Многое повидал Бельчик на своем недолгом собачьем веку, но ни разу не изменил своему долгу. Были случаи когда он с уцелевшими собратьями самостоятельно привозил раненного бойца к медсанбату для оказания первой медицинской помощи, потому как вожатые очень часто становились добычей вражеских снайперов. А один раз Бельчик со своей упряжкой попал под удар неприятельских танков, на большой скорости прорывавшихся из окружения, а о том сколько раз попадали под бомбежку и говорить не приходится, но ни разу, ни Бельчик ни его собачки не испытывали ни страха, ни упрека по отношению к людям, уготовившим им такую незавидную участь. На войне и собаки и люди живут в одних и тех же условиях, деля все горести и тяготы жизни на передовой, замерзая под пронизывающим до костей стылым морозным ветром зимой, изнывая от жары летом, промокая насквозь под холодными, пополам с мокрым снегом дождями, которые всегда случаются весной и осенью…
Больше всего Бельчик не любил хлябь и распутицу, когда по грудь утопая в стылой жиже из последних сил приходилось вытаскивать тяжеленную от налипшей грязи тележку с раненым. Зимой было легче, легкие нарты скользили по снегу как бы сами собой, даже тогда когда он был рыхлым и глубоким и собачки его преодолевали короткими прыжками. Питался Бельчик как и все другие собачки из одного котла вместе со всеми остальными солдатами того подразделения к которому они были приданы. Все бойцы и командиры относились к ним с особым трепетом и любовью, наверное потому, что собачки на войне напоминали им такую далекую и призрачную мирную жизнь, куда каждый из них надеялся обязательно вернуться…
Бельчик видел, как после каждого боя все поле было усеяно разбитой и горящей техникой, когда жизнь на этом поле ровным счетом ничего не стоила. Еще труднее было, когда боевые действия велись в городе, улицы которого были завалены битым щебнем и кирпичом, примерно тоже самое можно было сказать и о болотистой местности. Бельчик часто мечтал, что будь он человеком, имеющим вместо лап руки, обязательно написал бы об этом книгу. Но прошло время и книгу об этом написали другие, но ни в одной из них не было сказано ни слова о судьбе тех собачек, постигшей их после войны. Не знал об этом и Бельчик мечтавший о том, чтобы это безумие, поскорее закончилось…
И вот наступил тот день, когда закончилась и эта напасть, продолжавшаяся почти половину короткой собачьей жизни, ибо все в этом мире кончается, и плохое и хорошее. Как только отгремели бои, Бельчика и его четвероногих соплеменников сразу сняли с котлового довольствия, согнали в специальные загоны, почему то называемые отстойниками, а потом погрузили в автомобили и повезли подальше от глаз фронтовиков в безлюдное место, где всех до одного расстреляли…
Потом наспех завалили землей и быстро уехали. Но Бельчику повезло и на этот раз, его не убили, а только ранили и он смог выползти из под груды агонизирующих, дергающихся в предсмертных конвульсиях собачьих тел. Рана оказалась не смертельной, которую Бельчик зализывал в течение нескольких дней. Одна мысль не давала покоя Бельчику: Почему!? Зачем!? У него не было обиды и злости на тех, кто это сделал с ним, он думал только об одном, как выжить и пережить, то новое испытание так вероломно на него обрушившееся…
Сколько пролежал в забытьи, Бельчик не помнил, очнулся от сильной тряски и увидел вокруг себя каких-то людей, разговаривающих между собой на непонятном ему языке. На тележке, которую тянули за собой два подростка кроме него лежал нехитрый скарб, баклага с водой и еще что то, чего Бельчик разглядеть не успел, когда подстилку, на которой он лежал, подхватили крепкие мужские руки и перенесли в подвал полуразрушенного немецкого дома. Так для Бельчика началась новая жизнь. Он видел, как трудолюбивые немцы отстраивали заново свои разрушенные дома, как бережно они относились к животным. И все же Бельчик очень часто тосковал по «крутой» русской речи, по тем запахам за долгие годы ставшим для него родными. Теперь ему по ночам снились вывезенные с поля боя русские солдаты, звавшие и манившие его к себе, а он рвался к ним и не мог вырваться из чего-то цепкого, удерживающего его. Рана окончательно зажила, и он вновь стал веселым и жизнерадостным псом, любящим детей и жизнь. Бельчик прожил долгую собачью жизнь в которой самым главным были яркие незабываемые моменты, пережитые им на войне, где прошла его молодость и молодость всех тех, кто был вместе с ним рядом, как людей, так и собак…
3 июня – 2000 года.